Воспоминания одной звезды

И отвернулась от нее, не желая ничего больше слышать. На самом деле я еще не отошла от обиды, нанесенной накануне вечером, когда мне досталась очередная доля закулисной зловредности. После генеральной репетиции, которая прошла презамечательно, режиссер вдруг с большим энтузиазмом заявил, что благодаря моей роли ему будет обеспечена прекрасная репутация. Но тут же его любовница, с кем мы перед этим сыграли одну из сцен, похлопав меня по спине, заявила с издевательским сочувствием: «Ах, как жаль! Значит, завтра будешь плохо играть… Ну да, дорогая моя, это же всем известно: если на репетиции все прекрасно, значит, на показе будет полный ужас-кошмар! Сочувствую…» Внешне я никак не отреагировала, но в глубине души была убеждена, что она совершенно права. Остался один-единственный способ избавиться от всех мучительных сомнений — войти в образ Хедвиг.

Тут свет в моих глазах потух, пальцы слегка задрожали, бессознательно возникла нервная дрожь, что я восприняла как образ, связанный с названием пьесы. Я вытянула шею, немного выгибаясь вперед, будто стараясь разглядеть что-то во тьме, которая уже начала сгущаться по краям поля зрения. И когда вызвали актеров на выход в следующем, четвертом, действии пьесы, на сцене появилась не я, а Хедвиг, с криком: «Ушли?» В артистической никого не было, когда я вернулась туда, уже снова став Полой. У меня даже не осталось сил, чтобы присесть на стул перед зеркалом. Мне еще не хватало опыта, чтобы «почувствовать» реакцию зрителей, а потому я не знала, как все прошло. Впрочем, на самом деле мне было безразлично.

Я лишь ощущала сильное разочарование, невероятную пустоту, как будто все пьянящее ожидание, связанное с ролью, со спектаклем, вдруг испарилось. Я медленно окунула пальцы в очищающий крем и принялась устало, медленно снимать грим с лица. Жизнь была такой же, как и накануне, как и всегда… Мир никак не изменился. Неужели я ожидала, что мир изменится?! Что бы ни желала я обрести в своем новом качестве, нужных слов, чтобы выразить это, я так и не смогла найти… Для этого «чего-то», особенного… Из зеркала на меня взирал клоун-неудачник.

Тут в артистическую вошел Гулевич. Я увидела его в зеркале: он с серьезным видом пересек комнату, приближаясь ко мне. Он молчал, и меня это невероятно угнетало. Ну да, играла я ужасно… Наши взгляды встретились, и его глаза выражали невероятную нежность. Я не могла больше выносить его сочувственный взор. Я закрыла глаза, понимая, что всё… Все мои усилия были зря. «Как же быть? Что дальше? — пронеслось в голове. — Что станет с нами, с мамой, со мной?» Тут я услышала какие-то слова. Прошло некоторое время, прежде чем я разобрала, о чем он говорил, потом услышала короткое предложение, сказанное Гулевичем: «Тебя хотят в „Розмаи̓ то́ шьчи“».

«Розма́итóшьчи» — это великий национальный польский театр. Существуя под патронатом русского царя, он был польским эквивалентом Московского Художественного театра или Comédie-Française в Париже. Я резко обернулась и, широко раскрыв глаза от изумления, недоверчиво уставилась на Гулевича.

— То есть? Не понимаю… — пролепетала я.

— Они хотят взять тебя в свою труппу. Но ты туда не пойдешь!

Мои руки взлетели к голове, пальцы больно вдавились в виски: я хотела убедиться, что это не выдумка, не розыгрыш, что я не брежу и все это происходит со мной наяву…

— Погодите минутку! — воскликнула я. — Можно вернуться назад? А как я… у меня хоть что-то получилось?

— «Хоть что-то получилось»… — надменно и негодующе повторил он. — Да ты играла просто великолепно!

— Так что насчет «Розма́итóшьчи»?

— Ты не примешь их предложения.

Вскочив со стула, я запротестовала:

— Почему это «не примешь»?

Он мягко усадил меня обратно со словами:

— Да они будут давать тебе небольшие, пустяковые роли…

— Но это же «Розма́итóшьчи»! — воскликнула я.

Гулевич зашагал по комнате, качая головой, пытаясь опровергнуть любые мои доводы.

— Я беру это на себя. О, ты обязательно будешь играть в этом театре, даже не волнуйся. Но только тогда, когда я тебе позволю.

Пусть они сначала предложат тебе на выбор несколько ролей!

На минуту остановившись, он уставился на меня, чтобы убедиться, поняла ли я, что́ он имел в виду, и тут же вновь принялся метаться по артистической, бормоча:

— Как можно позволить им растратить твой талант на пустяки, на роли служанок, на то, чтобы быть статисткой в массовке?! Роли, которые ничем не лучше ожившей декорации! — воскликнул он, вновь замерев на месте. — И это после того, что́ я увидел сегодня на сцене?! Ни за что на свете!!

Как переоденешься, зайди ко мне. Там у меня для тебя есть кое-какой сюрприз.

Сколько ни умоляла я его объяснить, что́ он имел в виду, Гулевич больше не проронил ни слова. Посмеиваясь, он удалился из артистической. Я принялась возиться со всеми этими бесконечными крючками и пуговицами, безуспешно пытаясь как можно скорее переодеться. Ну что за человек? Зачем ему понадобилось так шутить надо мною? Задавая себе эти вопросы, я не на шутку разозлилась. Мог бы ведь и сказать, в чем дело. Он же видел, в каком я состоянии.