Воспоминания. Том 2. Московский университет. Земство и Московская дума

Я вынес тяжелое впечатление из этого заседания. Игнатьев поставил себя в позорное положение. Не чувствуя под собою почвы, он пытался выпутаться и хотел дать делу такой вид, что предполагался им лишь церемониальный вызов, подобный тому, какой всегда бывал в коронации. Но бумаги были налицо. Манифест говорил совсем другое, и он сам на обличение себе должен был прочесть его. Все присутствовавшие, без всякого различия в мнениях, признали предприятие исторической фантазией, которая на практике оказалась бы безумным и опасным делом. Пришлось ему выслушать и обличения в том, что он сам разгласил об этом деле в публике и в журналах!

Сам он высказался в том смысле, что затем ему оставаться нельзя (хотя продолжал отстаивать свой проект), и вероятно вскоре последует его увольнение. Вот вам, любезнейший Борис Николаевич, правдивая повесть об этом жалком деле.

До 4 мая, пока я не знал об этом, я считал долгом отстаивать Игнатьева, хотя его лично предупреждал неоднократно, что нельзя быть без правды, и что его политика оборвется, так как он не имеет прямого и твердого слова. С этой минуты, с 4 мая, я от него отрекся.

Он обличил себя перед теми, кому известен весь ход дела. Но остается еще широкое поле обмана и обольщений для тех, кому истина неизвестна.

Я не сомневаюсь, что на этом поле он будет работать для того, чтобы оправдать себя и утвердить свою популярность в нашем дряблом обществе. И теперь уже здесь многие прославляют его за проект земского собора. В Москве фантазеров и болтунов тоже непочатый угол. Одним он будет пускать пыль в глаза конструкцией фантастического собора, других будет уверять, что хотел устроить только церемониальное собрание. В умах только прибавится от того смуты.

Я пишу вам не с тем, чтобы вы показывали письмо мое, но с тем, чтобы вы сами знали истину, и в случае нужды могли бы объяснить ее тем, кто ее не знает и судит о деле по слухам и бабьим сплетням.

О существе дела нечего и говорить вам. Вы лучше многих знаете, что за фантазия эти земские соборы, которые с легкой руки К. С. Аксакова, пожаловали у нас демократические мечтатели в, какое-то исконное, органическое учреждение русской правды.

Обнимаю вас. Ваш К. Победоносцев. 28 мая 1882 г. Петербург».

Я отвечал Победоносцеву, что описанные им события действительно представляются мне чистою комедией: Аксаков, отряжающий для сочинения земского собора глупого Павла Голохвастова, известного только бездарным переложением древних былин; Игнатьев, который, как настоящий фокусник, выкидывает какую угодно карту: хотите, туза! хотите, семерку! Обличение этого фокусника, который принужден сам читать свои собственные измышления, от которых он только что отказывался, все это было достойно пера Гоголя. И к довершению всего, вдруг на сцене появляются опять Дон-Мерзавец и Донна Ослабела…

Для России назначение графа Толстого было, однако, не шуткою. Это был роковой шаг, определивший окончательно направление нового царствования. Против Игнатьева давно поднимался вопль, особенно в Петербурге. При его лживости и легкомыслии не только невозможно было на него положиться, но никогда нельзя было знать, какую штуку он вздумает выкинуть. Давно искали его преемника; но никому не приходило в голову, что на важнейший пост в государстве призван будет человек, даже не служивший на этом поприще, не имеющий в нем ни малейшего опыта и ознаменовавший себя только тем, что заслуженно возбудил против себя всеобщую ненависть.

И вдруг, неожиданно для всех, по мановению державной воли, этот человек, злобный и лживый, бюрократ до мозга костей, ненавистник всякого свободного движения, выдвигался из тьмы, в которую он был погружен, и облекался безграничными полномочиями для подавления всякого живого начала в несчастной русской земле!

Это был вызов, брошенный всему, что думало и чувствовало в России, всему, что питало в себе какие-нибудь благородные помыслы и стремления. Правительство во всеуслышание заявляло, что оно в обществе не нуждается и отныне будет опираться исключительно на доползшее до вершин отребье бюрократических порядков. Это было вместе с тем проявление полного отсутствия всякого нравственного смысла в тех, кому вверены судьбы отечества. Макиавелли замечает, что князь познается по тем людям, которыми он себя окружает. Толстой был личным выбором монарха. Победоносцев его подсунул, советовав поговорить с ним о мерах против католицизма, а царю он полюбился.

Узнав о его назначении я сказал, что верно государь, как честный человек, хочет испытать ложь во всех ее видах: ложь хитрую в лице Лорис-Меликова, ложь легкомысленную в лице Игнатьева и ложь злую в лице графа Толстого. Но последняя, видимо, понравилась и до конца осталась в фаворе. Толстой угождал крутому и самовластному нраву, а это было именно то, что требовалось.