Восточно-западная улица. Происхождение терминов «геноцид» и «преступления против человечества»

Я же видел преимущества обеих систем и колебался между двумя полюсами, в интеллектуальном чистилище. В итоге я решил направить свою энергию на то, чтобы уговорить мэра Львова принять нужные решения и увековечить память обоих юристов, а тем самым и вклад города в становление международного права. Скажите мне, где следует установить памятные доски, ответил мэр, и мы позаботимся о том, чтобы это было сделано. Укажи мне дорогу, укажи мне путь.

Я бы взял Виттлина, творца оптимистических идиллий, проникнутых идеей гармонии между друзьями, той гармонии, что превозмогала разделение между группами, – поэта, создавшего миф о Галиции и о городе утраченного детства моего деда. Я мог бы начать с Замковой горы и устремиться туда, откуда все началось, в центр, к Рыночной площади, где дом под крылатым львом. Меж враждующих партий я бы пронесся как ветер, мимо дома Лаутерпахта на Театральной улице, с металлическими воротами, вдоль улицы Третьего мая к дому Инки Кац, к тому окну, из которого она смотрела, как забирают ее мать; мимо кафедры международного права в университете, где недавно появились портреты Лаутерпахта и Лемкина, а затем к старому зданию университета, вверх, мимо дома Юлиуша Макаревича, вверх по кружащим улицам в сторону великого собора Святого Юра, и остановился бы на площади, где Отто Вехтер набирал свою дивизию СС «Галичина». Чуть дальше – там, на горе, – я бы помедлил миг перед домом на улице Шептицких, где родился Леон.

А затем – снова вниз по улице к зданию, где жил Лемкин в тот год, когда поспорил с профессором об армянской резне и о праве государств убивать собственных граждан; далее к старому парламенту Галиции, где в августе 1942 года Франк произносил свою смертоубийственную речь, к Опере, перед которой дети приветствовали Франка с флагами со свастиками; во двор школы имени Собеского, куда согнали евреев; под железнодорожный мост в гетто, к первому дому Лемкина, в одну из сдаваемых внаем комнат самого бедного городского района. А оттуда рукой подать до Яновской, где Мауриций Аллерханд дерзнул спросить охранника лагеря, имеет ли тот душу, и заплатил жизнью за несколько слов; далее к большому вокзалу, откуда я мог бы уехать в Жолкву, а если бы решился, то и в Белжец, и на край света.

Я в самом деле поехал в Жолкву, там меня встретила Людмила, историк этого бедного опустелого города. Она проводила меня в некое место на окраине, на которое не обращают внимания власти, да и жители по большей части тоже. Из кабинета Людмилы в старом замке Жолкевских мы двинулись по Восточно-Западной улице, по прямой линии, которая должна была привести на росчисть в лесу. Мы начали путь с заросшего травой небольшого пустыря на западном конце этой длинной улицы, где стоял некогда дом моей прабабушки Малки, прошли мимо чудесных католических и украинских церквей и развалившейся, берущей за душу синагоги XVII века, к тому дому, под половицами которого пряталась Клара Крамер, – точно напротив старой деревянной церкви, – через перекресток от места рождения Герша Лаутерпахта. Мы прошли еще километр, затем второй, через поля, сквозь ворота на тропинку с тонким дробленым песком под дубами, где слышны лишь кузнечики и лягушки и пахнет землей, а дальше – в пестрый осенний лес, где, наверное, играли в детстве Леон и Герш Лаутерпахт. Мы сошли с песчаной тропинки на траву, к кустам, и достигли той росчисти.

– Мы на месте, – сказала тихо Людмила. Два небольших озера в глубоких песчаных карьерах наполнились темной водой, грязью, колыхался тростник. Одинокий белый камень отмечал это место – установленный не городом в знак скорби или покаяния, а частным лицом в знак памяти. Там мы сидели на траве и смотрели, как солнце уходит в темноту, смотрели на тихую, неподвижную воду, до краев наполнившую отверстия в земле. Там, глубоко, неприкосновенные уже семь с лишним десятилетий, лежат останки трех с половиной тысяч человек, о которых давно забытый Гершон Таффет написал летом 1946 года свою книгу: каждый из них – отдельный человек, все вместе – группа.

Там, на дне, смешались кости дяди Леона – Лейба и дяди Лаутерпахта – Давида. Они лежат здесь друг подле друга потому, что имели несчастье оказаться членами уничтожаемой группы.

Солнце согрело воду, взгляд поднимался вертикально по стволам деревьев, прочь от черной воды в голубизну неба. Там, на краткий миг, я понял.

Благодарности

Все шесть лет работы над этой книгой я опирался на помощь множества людей и организаций из самых разных стран. Иногда это была существенная и длительная во времени помощь, в других случаях вклад отдельного человека был неформальным и сводился к одному воспоминанию или даже к использованию одного слова. Но я глубоко благодарен каждому, кто принял участие в этом проекте, который вырос в нечто гораздо большее, чем мне виделось во время первой поездки во Львов.