Восток, Запад

После того как Гейл меня бросила, я страдал и потому рассказывал всем в нашем общем кругу, что она утратила девственность в четырнадцать лет в результате несчастного случая, связанного со складным стульчиком; но местью я утешался недолго.

Потом я всю жизнь посвятил памяти Гейл. Сам стал свечой в возведенном для нее храме.

Теперь же, после долгих лет разобщения, необщения, другого общения, я прекрасно понимаю, что моя прекрасная Гейл тоже не совсем реальна. Настоящая Гейл была бы немало удивлена тем, как я ее переосмыслил, и тем, как продолжаю домысливать и независимо от нее веду с ней совместную жизнь в параллельной вселенной, где не бывает киношных горилл. Возможно, настоящая Гейл сейчас стала еще прекрасней и тоже обитает в иных мирах.

* * *

Я увидел ее недавно. В дальнем конце стойки в подземном барном зальчике, который охраняли четверо вольнонаемных командос с ядерными пушками наперевес. На стойке бара были полинезийские закуски, краны для розлива пива, а пиво всё было из тихоокеанских краев: “Кирин”, “Цзиньтао”, “Сван”[25]

.

В то время почти все телеканалы вещали о печальной судьбе астронавта, застрявшего в какой-то щели на Марсе безо всякой надежды на спасение, поскольку запасы продовольствия, а также земного воздуха таяли с каждым днем. Официальные лица выступали с телеэкранов с требованием немедленно сократить бюджет космических исследований, приводя самые что ни на есть убедительные аргументы. Аргументы звучали весьма обоснованно, официальные лица с важностью комментировали кадры затянувшейся гибели астронавта и трогательно вздыхали. Камеры внутри оказавшегося в ловушке корабля без остановки показывали все подробности этого мучительного перехода в небытие в условиях слабого гравитационного поля.

Я смотрел на кузину Гейл, которая смотрела на экран. Она не видела, что я на нее смотрю, и не знала, что для меня она интересней любой телепередачи.

Под конец обреченный астронавт на чужой планете – на телеэкране – стал петь пронзительным голосом обрывки полузабытых шлягеров. Мне вспомнился Гал из старого фильма “Космическая одиссея 2001” – скончавшийся в одиночестве компьютер.

Гал, совсем уже отключаясь, пел без остановки “Дэйзи, Дэйзи”.

Марсианин – теперь астронавта можно было по праву называть так, поскольку он на глазах приобретал статус постоянного обитателя Марса, – выдал собственный, вот уж не от мира сего, ремикс из “Свани”[26]

, “Покажи мне дорогу домой” и еще нескольких песенок из “Волшебника из страны Оз”, и тут плечи Гейл начали вздрагивать. Она заплакала.

Я не подошел утешать.

* * *

На следующее утро я и услышал об Аукционе, на котором было обещано выставить рубиновые башмачки, и решил непременно, во что бы то ни стало их купить. Я хотел со всей смиренностью преподнести их Гейл. Если хочешь, сказал бы я ей, можешь слетать в них на Марс и вернуть домой астронавта.

Может быть, я и сам щелкнул бы три раза каблучками и вернул бы себе ее сердце и утраченное счастье, пролепетав: Нет лучше места, чем дом.

* * *

Вы смеетесь над моим горем. Ха-ха! Подите скажите утопающему, чтобы не хватался за соломинку. Скажите умирающему астронавту, чтобы заткнулся и перестал петь. Подите-ка взлезьте в мою шкуру. Как там сказал Трусливый Лев? Давай-ка. Давааааааай. Я справлюсь с тобой одной левой. Справлюсь с закрытыми глазами.

Струсил, а? Струсил?

* * *

Большой зал Аукциона трепещет – сейчас он сердце Земли. Кто стоит здесь давно, тот видел все чудеса на свете. За последние годы в Большом зале ушли с молотка Тадж-Махал, статуя Свободы, Сфинкс и Альпы. Мы видели, как продавали жен и покупали мужей. Государственные тайны шли по самым высоким ставкам. А один раз, в виде исключения, по заказу нескольких красных общеконфессиональных демонов, исходивших таким жаром, что над ними вился дымок, выставили на продажу полный набор человеческих душ разного достоинства, разных национальностей, разной классовой принадлежности, возраста, а также вероисповедания.

На торгах выставляется все, и мы, под твердым, но благожелательным руководством устроителей Аукциона, под присмотром их верных псов, сотрудников безопасности вкупе с полицейскими отрядами специального назначения, начинаем войну нервов и охотно вступаем в соревнование, где состязаются мозги и бумажники.

В этом нашем аукционе есть чистота действа, есть приятное эстетико-драматическое противоречие между бесконечным разнообразием жизни, которую здесь сортируют по лотам и пускают под молоток, и не менее бесконечной простотой однообразия, с коей мы здесь обращаемся с жизнью.

Мы делаем ставку, стучит молоток, и все переходят к следующему лоту.

Все равны перед молотком: уличный живописец и Микеланджело, рабыня и королева.

Здесь дворцовые Залы желаний.

* * *