Вот пришел папаша Зю…

Пока хозяин бегал, устраивая небогатое угощение, Борис Николаевич безучастно разглядывал его комнатушку. Ёлкин сам не слишком-то ценил комфорт, но жильё Софокла произвело впечатление даже на него. Комната представляла собой филиал помойки. Железная полуржавая кровать с постелью без белья была покрыта солдатским, прожжённым в нескольких местах одеялом. Из мебели, кроме шаткого стола и стула, на котором восседал Борис Николаевич, стояла белая больничная тумбочка. Остальное пространство, включая тумбочку, было завалено всевозможным хламом: сломанными вещами, книгами, детскими игрушками… Нет, игрушками Софокл не играл и книг не читал – это всё был его «улов» из мусорных баков, который каждое утро до прихода машины Софокл выуживал и, если удастся, продавал на барахолке – чем и кормился. На окне у Софокла висела верёвочка с тощими воблинами – ещё одна статья его скудного дохода.

– Говорят, Николаич, сделают, что магазины снова с двух часов открываться начнут, – тревожно сказал Софокл. – Ну, тогда – ё-моё!

Он разлил по замызганным стаканам водку, на закуску снял с окна и сдёрнул с верёвочки сушёную рыбёшку.

– Николаич, ты того… не расстраивайся. Щас выпьем – как рукой снимет!

Ёлкин несколько оживился перед предстоящим застольем, чокнулся с Софоклом и в один миг осушил свой стакан. Поморщился: такой гадости он давно не пил.

– Ты… это… – начал Борис Николаевич, будто очнувшись от долгого сна. – Как звать-то тебя? Забыл…

– Софкой все кличут. Ну и вы, стало быть, зовите, – великодушно разрешил Софокл. – Детдомовский я. Кто меня так назвал – хрен его знает. А мне и без разницы: по мне хоть горшком зови, только в печь не ставь. Гы-гы-гы! – обнажил Софка трухлявые, как и всё в его комнате, зубы. – Ещё по одной, Николаич?

Тяпнули ещё по одной. Некоторое время оба молча терзали дохлых рыбёшек.

– Софка… – начал Борис Николаевич. – Ты ж понимаешь… Я ж хотел как лучше… Чтобы народ… Чтоб россияне…

– Конечно хотел, Николаич, – быстро согласился Софокл. – Я ж понимаю, тяжело тебе было.

– Софка… – хмелея, тяжело ворочал языком Ёлкин. – Я ж как лучше людям хотел. Я ж всё для них старался, понимаешь… Я когда первый раз в Америку ездил… в эти, то есть, Соединённые Штаты… В восемьдесят девятом ещё было… Как зашёл в их супермаркет, а там… Ну поверишь, тридцать тысяч наименований товару! Красотища, цветы кругом, освещение – ну как на выставке какой у инопланетян, понимаешь. И ходят туда за покупками обыкновенные рядовые американцы. А у нас тогда в магазинах пустые полки были, продукты по талонам давали. Продавщицы хамят, народ нищий, голодный, злой. И вот, стоя там, в этом американском супермаркете, посреди такой красотищи, дал я себе клятву, что если только я прийду к власти, то и у нас всё так будет. Чтобы в магазинах – цветы, музыка, вежливые продавщицы, подсветка витрин всякая и тридцать тысяч наименований товару! Я ж хотел… – и скупые слёзы полились по небритым щекам незадачливого экс-президента.

– Николаич… – Софокл растрогался, подошёл к Ёлкину и обнял его за плечи. – Ты, того, не плач. Ну, конечно, ты малость не рассчитал…

– А меня теперь… – продолжал сквозь слёзы Борис Николаевич, – в коммунальный сортир, за решётку… За что?!

– Николаич… – прослезился и Софокл. – Я ж всё понимаю… Ну, давай ещё по стопарику.

– В геноциде обвиняют! А я за наш народ, за Россию – на танк…

– Николаич, мы ж помним… как ты на танк… под танк… на рельсы…

– Только не вспоминай мне эти рельсы! – заскрипел зубами Ёлкин. – Они и так мне каждую ночь снятся, понимаешь. Эх, Софка, что это за жизнь такая у меня… Не сладилось что-то. А так всё хорошо начиналось в девяносто первом! Я ж думал: ну всё, в лепёшку расшибусь, последнюю рубашку с себя сниму, а демократию эту чёртову построю! А оно вон как всё обернулось… И всё коту под хвост, понимаешь: опять эти коммунисты хреновы пришли. Вот ты, Софка, – обратился к собутыльнику Борис Николаевич, – скажи честно: за кого голосовал? За Зюзюкина, небось?

– Да мне чего, Николаич… – смутился Софокл. – Мне чего сказали: у нас, мол, кто у власти? – лысый – волосатый, лысый – волосатый, по очереди. Ну ты сам посуди: Ленин был лысый, потом Сталин – с волосами; потом Хрущ – лысый; потом этот, бровастый. Потом… чекист в очках – тоже лысый, потом – «полутруп» с волосами. Гробачёв потом… Ты… Ну, теперь, говорят, нужно, чтоб лысый был. За Зюзюкина, вот сказали, голосовать надо – он всё вернёт, как раньше было. И лысый ж, Николаич!

– Чёрта лысого вам надо, понимаешь!

– Слушай сюда, Николаич, что я тебе скажу, – доверительно зашептал Софокл. – И при коммунистах жить можно! Прокормимся! На рыбалку ходить будем, по грибы. И глянь, во! – помойка во дворе. – Софокл наклонился совсем близко к уху Ёлкина, будто раскрывая великую тайну: – Там, знаешь, добра полно всякого! Чего люди выбрасывают-то! И потом: если всё вернётся в прежние цены, как Зюзюкин сказал, это ж знаешь, как будет хорошо? В застой пустая бутылка по двадцать копеек шла, а это – буханка хлеба! Или килограмм картошки. Секёшь? На одних бутылках прокормиться можно.