Вот сижу я на санях

Я частенько стал проводить своё свободное время – которого, как я уже говорил, было предостаточно – в мастерской у отца. Он учил меня строгать неподатливые дубовые доски. В промежутках мы пили чай – крепкий и горький, чёрный как сажа – отец научил меня пить такой чай без сахара – мы только изредка съедали один кусочек на двоих в прикуску. Это не по бедности, а по дедовской традиции – мол мужики мы, а не сластёны какие-нибудь. По праздникам отец с пятнадцати лет начал угощать меня водкой. Сперва он позволял выпить только одну рюмку, грамм на сто, потом, видя, что меня не так уж и развозит, стал наливать мне, почти как себе. Однажды в январе мы заявились домой чуть ли ни в полночь, совершенно пьяные, но очень довольные – мы шатались в обнимку и распевали песни – всех в доме перебудили. Брата не было, а мать хотела было на нас поругаться, но, разглядев наконец спросонья, какие у нас благодушные и умиротворённые морды, только рассмеялась и велела нам поскорее укладываться спать. Мои сёстры, попеременно выглядывая из своей комнаты, сплетничали между собой в полшёпота, какие мы с папкой дураки. Но отец даже не пригрозил, что нашлёпает им по попе. Короче, мы с папой скорешились – дальше некуда.

Пока был жив, забредал к нему в мастерскую и мой дружок. Он не раз признавался, что больше всего ему здесь нравится, как пахнет стружками. Я и сам любил нюхать стружки, особенно хвойных пород, даже приносил их домой и раскладывал как подстилку под новогодней ёлкой – девчонки на них валялись. С другом моим мы баловались, изготовляя из обрезков и обрубков разных деревянных зверушек, домики, машинки и прочие штучки. У меня такие мелкие работы не очень выходили, хотя самовары и кастрюли, которые я подарил сёстрам, очень им нравились и непременно употреблялись в их девчоночьих играх. А вот дружок мой проявлял, как я теперь понимаю, недюжинный талант. Это даже отец оценил. Помню, как долго держал он на ладони, точно взвешивая, одну маленькую птичку из тех, что вырезал мой друг. Кажется, это была ласточка, или утка, нет, ласточка. Представляете себе ласточку из дерева? В общем, в этом было что-то необыкновенное. Отец так ничего и не сказал, только похмыкал многозначительно и закурил папиросу – а он не так уж часто курил. Птицу же бережно вложил моему другу обратно в ладонь и даже как бы помог ему зажать её в кулак. Потом отец, задумавшись и попыхивая папиросой, минуту-другую смотрел куда-то вдаль, т.е. в верхний дальний угол сарая. Я думаю, он тогда промолчал, потому что почувствовал, что мой друг скоро умрёт.

Отец никому не доверял свои фирменные гробы. Покойничков в своих гробах он самолично отвозил на погост. Лошадями и санями занимался старший брат отца, мой дядя. Конюшня и сарай, где содержались сани, находились неподалёку. Дядя почти каждый день заходил в мастерскую к отцу по какому-нибудь делу. Иногда он ужинал у нас дома, и за ужином они с отцом продолжали обсуждать дела. Дядя жил бобылём, что для нашего селения было необычно. Впрочем, у него были дети, целых трое, но с женой они давно развелись, и та тоже больше не вышла замуж. Дядя навещал свою бывшую семью, исправно приносил им деньги. Моя мать любила его детей и не понимала, почему он расстался со своей супругой. Когда его об этом спрашивали напрямую, дядя предпочитал отмалчиваться. Мать интересовалась у отца, но тот только пожимал плечами: "Значит были причины."

Больше всего на свете дядя любил лошадей. Он мог о них часами рассказывать, но мне его рассказы казались скушными. Будучи маленьким, я под них очень часто засыпал. Бабушка смеялась – мол, дядя опять племянника рассказами уморил. Но мне очень нравилось, когда меня катают на санях. Впервые я поехал на похороны, кажется, когда мне ещё не исполнилось и четырёх лет. Мать не хотела меня тогда пускать, но отец настоял – мол, пускай привыкает к спартанскому образу жизни. Бабушка неодобрительно промолчала. Я плакал, чуть ли ни бился в истерике, но когда попал, перенесённый ненавистными отцовскими руками, собственно на сани, то довольно быстро успокоился. От лошадки впереди веяло теплом, она что-то с хрустом жевала и временами взмахивала тяжёлой жёлтой гривой. Меня посадили на огромную овечью шубу и накрыли таким же пологом. Снаружи осталось одно лицо, на которое сверху падали огромные снежинки; снег таял и стекал щекотными струйками по щекам. Струйки так щекотались, что я чуть было вновь не заплакал – никак не удавалось выпростать глубоко упакованные под кожухом руки, чтобы почесаться. Отец заметил мои затруднения и вытер мне лицо носовым платком – это было едва ли ни единственное проявление его заботы обо мне, которое осталось у меня в памяти о раннем детстве.