Возлюбленная

Потом настроение у обеих переменилось, и начались споры. Сперва потихоньку. Жалоба от Возлюбленной – извинение от Сэти. Старшая, похоже, несколько подустала от бесконечных игр. Не слишком ли холодно так долго гулять? Возлюбленная в ответ только смотрела, и взгляд ее говорил: «Ну и что?» Или, когда уже давно пора было ложиться спать, а шить уж тем более было темновато, Возлюбленная упорно не двигалась с места, твердила одно: «Шей!», и Сэти ей уступала. Возлюбленная всегда первая забирала все самое лучшее. Лучший стул, самый большой кусок, самую хорошенькую тарелку, самую яркую ленту для волос, и чем больше она брала, тем больше стала говорить Сэти – что-то объясняла, описывала свои страдания и то, сколько горя она пережила ради своих детей; рассказывала, как сгоняла мух в винограднике, как ползла на коленях в тот сарай-развалюху. Но ни одна из ее историй не производила того впечатления, на которое она рассчитывала. Возлюбленная обвиняла Сэти в том, что та ее бросила. Что не была к ней добра, не улыбалась ей. Она повторяла, что они единое целое, что у них одно и то же лицо, так как же Сэти могла тогда оставить ее? Сэти плакала и говорила, что никогда ее не бросала и не собиралась этого делать; что она должна была вытащить их оттуда, отослать прочь, что она все время берегла для Возлюбленной молоко, а еще – что она достала деньги для надписи на том камне, но маловато, на все слова не хватило. Что она всегда думала, как они будут жить все вместе на том берегу, всегда – вместе. Но Возлюбленной все это было неинтересно. Она говорила, что когда она плакала, рядом никого не было. А мертвый человек лежал прямо на ней. Что ей было нечего есть, и привидения без кожи тыкали в нее пальцами и называли своей возлюбленной в темноте и чертовой ведьмой при свете дня. Сэти молила о прощении, просила что-то принять во внимание, вновь и вновь перечисляя причины тех или иных своих поступков; говорила, что Возлюбленная была для нее важнее жизни; что она с радостью поменялась бы с ней местами в тот день; что отдала бы свою жизнь, каждую минуту ее и каждый час, лишь бы вернуть хоть одну слезинку, пролитую Возлюбленной. Знала ли она, как больно ей, матери, было, когда москиты кусали ее детку? Что когда ей приходилось оставлять дочку в корзине на земле, а самой бежать в господский дом, она прямо с ума сходила? Что до того, как отправить ее из Милого Дома, она каждую ночь укладывала свою девочку к себе на грудь, и та уютно сворачивалась там? Возлюбленная возражала: все это неправда; Сэти никогда к ней не подходила, никогда ни слова ей не сказала, никогда ей не улыбалась и, что хуже всего, так и не помахала ей рукой на прощанье и даже не посмотрела в ее сторону, когда убегала от нее.

Когда раз или два Сэти пыталась защититься – доказать, что она мать и ее слово – закон в семье, и только она знает, что хорошо, а что плохо, – Возлюбленная вдребезги разбивала посуду, сметая тарелки со стола, рассыпала по полу соль, била оконное стекло.

Она была не такой, как они. Она была какая-то дикая, необузданная, и никто ни разу не сказал ей: «А ну-ка, девушка, выметайся отсюда и возвращайся, когда соображать начнешь». Никто не сказал: «Только попробуй поднять на меня руку, и я так тебе врежу, что своих не узнаешь! Известно ведь: сруби ствол дерева, и ветка отсохнет. Чти мать свою и отца своего, чтобы продлились дни твои на той земле, которую Господь Бог твой дал тебе. Не то я тебя к дверной ручке привяжу! И не думай, что кто-то будет вместо тебя работать. В общем, ты эти свои безобразия прекрати немедленно».

Нет, нет. Они с матерью склеивали разбитые тарелки, собирали рассыпанную соль, и мало-помалу Денвер начала понимать, что если Сэти в одно прекрасное утро и не схватится за нож, то это вполне может сделать Возлюбленная. Денвер и без того была достаточно напугана тем, что таилось в душе Сэти и могло вновь пробудиться и выйти наружу, но теперь чувствовала стыд, когда видела, как мать прислуживает девчонке чуть старше ее, Денвер. А когда она увидела, как мать выносит ночной горшок Бел, то прямо-таки бросилась к ней и выхватила его у нее из рук. Но боль стала непереносимой, когда у них перестало хватать еды, и Денвер заметила, что мать вообще ничего не ест – так, подбирает крошки, оставшиеся на столе и на плите, прилипшие к дну кусочки мамалыги, всякую кожуру, очистки. Однажды она видела, как мать пальцем старательно выковыривает что-то со дна пустой банки из-под варенья, прежде чем вымыть ее и убрать.