Возлюбленная

– Как поживает твоя семья, детка?

Денвер так и застыла, забыв про чай. Ну как рассказать ей все это? Так что она сказала первое, что пришло ей на ум:

– Мне нужна работа, мисс Леди.

– Работа?

– Да, мэм. Любая.

– Что же ты умеешь делать? – улыбнулась Леди Джонс.

– Я ничего такого особенного не умею, но я непременно выучусь – специально для вас, если вы мне еще немножко дадите.

– Еще немножко чего?

– Поесть. Моя мама… она плохо себя чувствует…

– Ах, детка! – только и промолвила миссис Джонс. – Ах, детка!

Денвер подняла на нее глаза. Она не сразу поняла это, но именно слово «детка», произнесенное тихо и с удивительной добротой, ввело ее в мир взрослых людей. Тернистая тропа, по которой она шла, чтобы попасть в это волшебное место, была сделана из бумажных полос, на которых были от руки написаны имена других людей. Леди Джонс дала ей немного риса, четыре яйца и черного чая. Денвер сказала, что не может надолго отлучаться из дому, потому что мать серьезно больна, и спросила, нельзя ли ей помогать Леди Джонс по дому с утра? Леди Джонс ответила, что ни она сама и ни одна женщина из тех, кого она знает, не в состоянии платить за ту работу, которую всегда делали и делают сами. «Но если вопрос только в продуктах, то, пока твоя мама не поправится, тебе нужно всего лишь сказать об этом». И она пояснила, что у них в церкви есть такой специальный комитет – чтобы никто не остался голодным. Это сообщение взволновало Денвер, которая тут же сказала: «Нет, нет, спасибо, не надо», как будто просить о помощи у незнакомых людей куда хуже, чем голодать. Леди Джонс ласково попрощалась с ней и сказала, чтобы она в любое время заходила еще. «В любое время, как сможешь, так и заходи».

Через два дня Денвер, выйдя на крыльцо, вдруг заметила что-то на пне у ограды. Она пошла посмотреть и обнаружила мешочек белой фасоли. В следующий раз она нашла там тарелку с холодным тушеным кроликом. А однажды утром – целую корзинку яиц. Когда она взяла ее в руки, на землю упал клочок бумаги, на котором крупными корявыми буквами было написано: «М. Люсиль Уильямс». За корзинкой обнаружился еще комок пресного теста. И Денвер пришлось совершить свой второй поход за ворота, чтобы вернуть корзинку, хотя сказать она при этом смогла только одно слово: «Спасибо».

– На здоровье, – откликнулась М. Люсиль Уильямс.

С тех пор всю весну на пне появлялись подарки с записками. Записки писались, очевидно, в основном для того, чтобы Денвер знала, кому вернуть сковородку, тарелку или корзинку; и отчасти затем, чтобы она поняла, если ей это, конечно, не все равно, кто именно принес подарок, потому что некоторые из посылок были всего лишь завернуты в бумагу, и хотя в таком случае возвращать было нечего, имя все равно было написано. Но многие просто ставили вместо подписи разнообразные кресты, и тогда Леди Джонс трудновато было определить, чья это тарелка, или сковородка, или полотенце. Если она лишь догадывалась, то Денвер все равно следовала ее указаниям и отправлялась сказать «спасибо» вне зависимости от того, правильно ли Леди Джонс определила дарителя. Если Денвер благодарила не того, то ей обычно отвечали: «Нет, милая. Это не моя миска. У моей по верху такая синенькая полоска», и завязывалась короткая беседа. Все эти люди знали ее бабушку, многие даже ходили с ней на Поляну. Другие помнили те дни, когда дом номер 124 служил для беглых пересадочной станцией, а для своих – клубом, где они собирались, чтобы узнать новости, попробовать суп из бычьих хвостов, оставить на время малышей или скроить юбку. Одна женщина припомнила отличное укрепляющее средство, которое готовила Бэби Сагз; это лекарство поставило на ноги ее родственника. Другая показала Денвер вышитую особым крестом подушку – голубые с тычинками цветочки; она работала над ней на кухне у Бэби Сагз при свете масляной лампы за жарким спором о выкупе земли поселенцами. Женщины часто вспоминали и ту знаменитую пирушку, где съели двенадцать жареных индюков и несколько бочек земляничного пюре. Одна из них сказала, что пеленала Денвер, когда той был всего один день от роду, и ей тогда еще пришлось разрезать хорошие ботинки, чтобы впихнуть в них безобразно распухшие ноги Сэти. Возможно, они жалели Денвер. А может быть, Сэти. А может, и о том, что так долго их презирали. Скорее всего, это были просто хорошие добрые люди, которые теперь стыдились своей затянувшейся неприязни к их семье, однако, узнав о случившемся несчастье, тут же бросились на помощь. Так или иначе, теперь им казалось, что чрезмерная гордость и высокомерие, приписываемые обитателям дома номер 124, поразили кого-то другого. Они, естественно, перешептывались, удивлялись, качали головами и даже смеялись при виде бордельных одеяний Денвер, но это не мешало им каждый раз заботливо спросить, ела ли она; им приятно было также слышать в ответ ее тихое «спасибо».