Возлюбленная

Денвер считала, что понимает, чем вызвана эта болезненная связь между Сэти и Бел: мама пыталась как-то загладить свое преступление, а Возлюбленная без конца заставляла ее расплачиваться. Но этому никогда не будет конца! Видя, как худеет и усыхает ее мать, как она унижена, Денвер испытывала одновременно и стыд, и злость. И все-таки она понимала: больше всего Сэти боится того же, чего прежде боялась она, Денвер, – того, что Возлюбленная может уйти. Что, прежде чем Сэти сумеет объяснить Возлюбленной, что все это для нее значило, что заставило ее провести пилой по крохотному горлышку и почувствовать, как кровь ее ребенка маслянистым ручьем заливает ей руки, а потом придерживать эту головку лицом вверх, чтобы не отвалилась, сжимать дочку в объятиях, принимая в себя, впитывая те предсмертные судороги, что пробегали по ее тельцу, такому пухленькому и совсем недавно полному жизни, – прежде, чем она успеет объяснить ей все это, Возлюбленная может уйти. Уйти до того, как Сэти сумеет заставить ее понять, что хуже смерти – куда хуже – было то, от чего умерла Бэби Сагз; то, что знала Элла; то, что видел Штамп, и то, от чего Поля Ди била неукротимая дрожь. То, что любой белый может забрать тебя себе целиком, всего, вместе с душой, если это придет ему в голову. Не просто вынудит тебя работать на него – может убить или изуродовать, может испачкать тебе душу. Испачкать так, что ты сама себе станешь отвратительна; забудешь, кем была прежде, даже вспомнить не сможешь. И хотя она, Сэти, и многие другие пережили такое и справились, она никогда не смогла бы позволить, чтобы это случилось с ее детьми. Самое лучшее, что было в ней, – это ее дети. Ладно, пусть даже белые испачкают ее тело и душу, но им не добраться до самого лучшего в ней, самого прекрасного, волшебного – до той части ее существа, что всегда была чиста. И не будет тех не приснившихся ей снов о том, чей обезглавленный торс свисал тогда с дерева с нарисованным на груди знаком – ее мужа или Поля Эй; и о том, не окажутся ли ее дочери среди тех горящих заживо девушек в школе для цветных, подожженной бандой патриотов; и о том, не станет ли группа белых мерзавцев своими грязными лапами касаться обнаженного тела ее девочки, насиловать ее, пачкать ее бедра своей спермой, а потом просто выбросит из поезда на полном ходу. Это она, Сэти, могла бы «работать» на бойне по субботам, но только не ее дочь.

И никто, ни один человек на земле, никогда не станет перечислять свойства ее дочери на той стороне листа, где записывают особенности животных. Нет. Ах, нет! Может, Бэби Сагз, хотя и ее не покидала постоянная тревога, все же могла жить и мириться с чем-то подобным, но Сэти и тогда отказалась так жить – и отказывается поныне.

Это и еще многое другое слышала Денвер от матери, когда та сидела на кресле в углу, пытаясь убедить Возлюбленную в правильности своего выбора – убедить единственного человека, перед которым чувствовала себя обязанной оправдываться, доказывать, что все сделала правильно, потому что руководила ею истинная любовь.

Возлюбленная, упершись полными гладкими ступнями в сиденье поставленного напротив стула и спокойно сложив младенчески гладкие руки на животе, смотрела на Сэти. Не понимая и не воспринимая ничего, только одно: Сэти была той женщиной, что отобрала у нее лицо, оставила ползать в каком-то темном-претемном месте и забыла ей улыбнуться.

В конце концов, будучи дочерью своего отца, Денвер решила действовать. И перестать полагаться на доброту тех, кто оставлял им еду на пне. Она собралась непременно найти работу и, хоть и боялась оставлять Сэти и Возлюбленную на целый день одних, не зная, что еще может выкинуть та или другая, но в конце концов поняла, что ее присутствие в доме для обеих, в общем-то, не важно. Она поддерживала в них жизнь, но они не обращали на нее ни малейшего внимания. Ворчали друг на друга, дулись, выясняли отношения, что-то друг у друга требовали и ходили с важным видом; дрожали от страха или от холода, плакали, доводили друг друга до бешенства, а потом все вдруг кончалось, но вскоре начиналось снова. Денвер подметила, что даже если Возлюбленная была спокойной и сонно-мечтательной, думая о чем-то своем, то первой тогда начинала Сэти. Она что-то шептала, бормотала какие-то оправдания, что-то рассказывала Возлюбленной, пытаясь объяснить, как все это было на самом деле и почему так произошло. Казалось, Сэти никакого прощения вовсе не требовалось; наоборот, ей очень хотелось, чтобы ей в нем отказали. И Бел с удовольствием оправдывала это ее тайное желание.