Возлюбленная

– Она так никогда и не узнает, кто я такая. Ты ей расскажешь? Расскажешь, кто вытащил ее в этот мир? – Эми вздернула подбородок и посмотрела куда-то вдаль, туда, где только что было солнце. – Ты уж все-таки расскажи ей, ладно? Слышишь? Скажи: мисс Эми Денвер. Из Бостона.

Сэти чувствовала, как засыпает, погружается в сон, который, как она знала, будет очень глубоким. Уже почти соскользнув в него, она успела подумать: «Какое хорошенькое имя. Денвер. Правда, хорошенькое».

* * *

Пора было во всем разобраться. Пока Поль Ди не пришел и не уселся на ее крыльце, слова, что некогда прошептала ей Бэби Сагз, заставляли ее ходить, двигаться, помогали терпеть отвратительные выходки маленького привидения; благодаря этим словам она воскресила в памяти лица Ховарда и Баглера и могла уже порой вспоминать их целиком, потому что во сне видела их только частями, среди ветвей больших деревьев; а муж ее продолжал оставаться как бы в тени, но он, безусловно, существовал – правда, неведомо где. А теперь вымазанное маслом лицо Халле там, у маслобойки, распухало, разрасталось, заслоняло все у нее перед глазами, вызывая невыносимую боль в сердце. Ей ужасно хотелось, чтобы Бэби Сагз легкими пальцами растерла ей затылок и шею и прошептала те слова: «Сложи свое оружие, Сэти. И меч, и щит. Положи их на землю. На землю. И меч, и щит – на землю. На берег реки. И меч, и щит. И позабудь о войне, не думай о ней. Пусть все это уйдет. Положи их на землю – меч и щит». И, ощущая легкий нажим пальцев Бэби, слушая ее тихие наставления, она действительно складывала оружие. Клала на землю тяжелые клинки, которыми отбивалась от нищеты, от сожалений, от злобы и от боли. Один за другим она опускала их на берегу реки, над стремительным, чистым потоком.

Девять лет не ощущала она прикосновения пальцев Бэби Сагз, не слышала ее голоса – слишком долго. И те слова, нашептанные в гостиной, значили теперь слишком мало. Вымазанное маслом лицо Халле – Господь, дозволив такое, не сделал это лицо лучше, – требовало от нее чего-то большего: построить памятник или сшить траурное платье. Или совершить какой-то обряд. Сэти решила сходить на ту Поляну, где давно уже не бывала и где когда-то в солнечном свете танцевала Бэби Сагз.

До того, как дом номер 124 стал для окружающих как бы запретным, а его обитатели добровольно затворились в нем ото всех; до того, как он стал игрушкой и обиталищем обиженных духов, дом номер 124 был очень веселым и шумным; здесь Бэби Сагз, святая, любившая людей, давала советы, кормила, ругала и утешала. Здесь на плите тихонько кипели два – всегда два, не один! – горшка; здесь лампа горела всю ночь. Незнакомые люди отдыхали здесь, а дети возились на полу, примеряя их башмаки. Здесь оставляли для передачи самые важные послания, ибо тот, кому они предназначались, всегда мог случайно заглянуть сюда не сегодня, так завтра. Беседа здесь всегда велась вполголоса и только по делу – Бэби Сагз, святая, не одобряла лишней болтовни. «Все зависит от того, сколько тебе положено знать, – говаривала она и прибавляла: – Господу известно, когда остановиться пора».

Таким был дом номер 124, когда Сэти с новорожденной Денвер, крепко прикрученной к ее груди, вылезла из тележки и сразу почувствовала широкие объятия свекрови, ее руки, которыми она могла, казалось, обнять весь Цинциннати. Бэби Сагз решила, что раз уж жизнь, проведенная в рабстве, «испоганила ее ноги, спину, голову, глаза, руки, почки, чрево и язык», то теперь у нее не осталось ничего, кроме ее большого сердца – которое она тут же и заставила трудиться. Она не позволяла называть себя ни проповедницей, ни как-либо еще, но разрешала прибавлять к своему имени всякие незначительные ласковые и уважительные прозвища; она стала вольной проповедницей, однако посещала настоящую церковь, слушая проповеди настоящего проповедника, а потом открывала свое огромное сердце для тех, кто испытывал в том потребность. Зимой и осенью она несла свое сердце в Африканскую методистскую церковь, к баптистам, папистам и санктифедам, в церковь Христа Спасителя, к иезуитам. Незваная, необлаченная, непомазанная, она позволяла своему великому сердцу громко биться в их присутствии. Потом наступала теплая пора, и тогда Бэби Сагз, святая, вела всех чернокожих, мужчин, женщин и детей, всех, кто был способен передвигаться, на Поляну и несла туда свое великое сердце. Поляной называлась широкая вырубка в лесной чаще, сделанная неизвестно для чего в конце длинной полузаросшей тропы, знакомой лишь оленям да тому, кто впервые срубил здесь дерево. И весь жаркий субботний полдень она сидела на этой Поляне, а собравшиеся сюда люди ждали в тени среди деревьев.

Устроившись на большом плоском камне, Бэби Сагз кланялась и молча молилась. Собравшиеся издали наблюдали за нею. Они понимали, что настал их черед, когда она клала свою палку. А потом кричала:

– Пусть подойдут дети! – И дети выбегали из-под деревьев и устремлялись прямо к ней.

– Пусть матери услышат ваш смех, – говорила она им, и лес начинал шуметь. Взрослые смотрели и не могли сдержать улыбок.