Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Шушашин обошел стороной конец разговора. С расстояния, достаточного для неслышания, он еще раз повернул голову к абрису музея: двое подымались по его ступенькам, борода сутулого втуманивалась в туман, и с каждым шагом он втаптывался все ниже и глубже в камень. «Хватит его до входа или не хватит?» – вскользнулось в мысль Шушашину, но опасливый рефлекс дернул за шейные мускулы, и Шушашин, не досмотрев, свернул за угол. Кстати, неподалеку, за граненой дверью подъезда, обитала пятизначная цифра, обещавшая замолвить слово кому надо. И началось. Шушашин взобрался на четвертый этаж, спустился, опять на пятый, скользя по поручню вниз, на третий, четвертый, пятый, третий, цепляясь за поручень, на шестой – и остановился на шахматных серо-белых камнях площадки, тяжело дыша и оглядываясь на сейсмограммически изогнутую желтую линию поручня, опутывающего провал пролета. И на этот раз неуловимое, меняющее знаки пятицифрия, представилось ему в виде юркой мыши, прячущейся под мембрану с длинным – на километры – из-под переулка в переулки извивающимся телефонной проволокой хвостом. И он стал медленно спускаться. По лестнице вниз сновали портфели. Двумя этажами под резко распахнулась дверь, выбросила вскрик: «Ты у меня ног не соберешь!» – и со звоном захлопнулась. И Шушашин, устало опадая со ступеньки, думал, что, если для того, чтобы собрать две ноги, нужно «х» времени, то осьминогу, чтобы собрать восемь ног, или вот тысяченожке… и вдруг, сдернув с мозга нитонисётину, огляделся: где и что? Желтая, сомкнувшая длинные створы дверь; на двери дощечка:

врачу Бухгалтеру – три раза

Ю. Ю. Тишашеву – два раза

Безносенко – один раз

И. Я. – ни разу

Рука Шушашина в нерешительности описала круг около звонковой кнопки: интересно бы взглянуть на этого И. Я.; только как до него добраться?

Рука упала, ноги досчитали ступеньки. Шушашино отражение, скользкое на скользком стекле, под толчком ладони посторонилось, Шушашин вышагнул на улицу и повернул плечо вдоль тротуара, туман редел, но люди шли гуще. Солнце пробовало протолкнуться лучами сквозь толпу серых, в солдатском сукне, туч, но те не размыкали плеч. Теперь Шушашину незачем было спешить. Пусть дымы вверх и вниз над трубами, ему ни к кому и ни от кого, все вертикали проделаны, остается лишь длинная, неизмотанным клубком, безнадежная горизонталь.

Внезапно улицы сшиблись в площадь. Автомобили. Трамвайные короба. В центре, у скрещения рельс, замотанная в платки женщина, тыча чем-то, похожим на кочергу, в стыки, расцепляла накатывающие друг на друга вагоны. Рядом с хлопочущей фигурой – складной табурет, но лязгающие номера не давали роздыху.

Шушашину было все равно куда, и кружение колес загнало его шаги на выгнутый белый обод бульвара. Здесь было тише, но печальнее. Безлистные деревья, пустые обмерзлые скамьи. Идя вдоль ряда стволов, Шушашин вдруг заметил: на одном из них – прямым парусом фон уличного фотографа; рядом – шевелящий прямыми метлами, прилаживающийся к защелку аппарат. Вокруг паруса – несколько хмурых людей, обнаживших головы. Что бы это? Шушашин приблизился: против выпяченного стеклянного глаза аппарата, у желтого дворца, увитого розами, и лебедей, плывущих над синью озер, – короткий детский гробик с желтым головастиком внутри. Женская рука, скользнув в последний раз вдоль деревянного ранта, поправила стылую пяточку в желтом чулке и отодвинулась. Мембрана щелкнула. «Да, так дешевле», – бормотал Шушашин, продолжая сгибать и разгибать колени мимо стволов и скамей. Но усталость подвешивалась гирями к шагам и мглила мысль. Надо передохнуть. Ближайшая же скамья подставила холодную спинку и позволила вытянуть ноги. Мужчина и женщина, сидевшие у другого края, оборвали разговор. Но Шушашин даже не взглянул. И только через минуту, когда слова, возвратившись, заставили его, скосил глаза в сторону пары.

Говорил, лишь изредка останавливаемый репликой, собственно, один мужчина. Плечо его, повернутое к истертому жухлому плюшу, под которым пряталось ухо собеседницы, гневно вздергивалось.

– Они мне прислали анкету: ваше отношение к религии? Бог – ведь это лишенец, которого надо выселить из им построенного мира. Не так ли? Но давай всерьез. Я уже набросал черновик ответа. И я им пишу: «Бога, разумеется, нет, потому что если бы он был, то мог бы, по всемогуществу своему, создать себе более умных противников, чем тупые писаки из „Безбожника“». Ну, что ты скажешь?

Истертый плюш прикоснулся к руке мужчины:

– Что ты не пошлешь. Не надо.

– Но ведь должен же я сказать…

– Не надо.

Мужчина качнулся плечами вперед, зажал пясти рук меж колен и всматривался в затоптанный снег дорожки.