Возвращение самурая

Однако я был молод, непоседлив, и понадобилась всего пара месяцев, чтобы мне приелись и накладные в конторе товарной станции, и занятия в стрелковом кружке ОСОАВИАХИМа, где руководитель – покалеченный герой Гражданской войны – не торопился допускать нас к стрельбе по мишеням, а все больше учил разбирать, чистить и собирать на скорость вслепую видавшие виды трехлинейки. Надоели и бестолковые шумные наши спевки и диспуты в железнодорожном клубе. Я устал вечно быть на людях, я мечтал о тихом уголке, где можно было бы уединиться с книгой или просто поразмышлять о чем-нибудь своем.

Смущала меня и бесшабашная, агрессивная антирелигиозность окружавшей меня молодежи. Надо сказать, что за свою не такую уж долгую жизнь я не раз сталкивался с разными людьми, для которых было безразлично то, что связывалось с верой в Бога. Не утруждали себя молитвами мои чумазые друзья-беспризорники во Владивостоке, больше надеясь на собственную ловкость и удачливость, чем на Божью помощь. Настороженно-иронически относился ко всему церковному доктор Мурашов. Яростно оспаривал исключительное Божье право на справедливый суд поручик Полетаев. Но никто из них не пытался навязывать другим собственное неверие, а доктор так же, как и Полетаев, с большим уважением относился к отцу Алексию, никогда при нем не подчеркивая своего атеизма.

Мои же нынешние товарищи по комсомольской ячейке считали необходимым всячески высмеивать «поповские выдумки», убежденно повторяли, что «религия – опиум для народа», и с удовольствием во все горло орали песню: «Мы на небо залезем, разгоним всех богов!»

Открыто начать оспаривать все это было бы так же нелепо, как пытаться в одиночку голыми руками остановить взлетающий аэроплан. Но мое уклончивое молчание во время антицерковных выходок моих товарищей в глубине души мучило меня как предательство. И в то же время я чувствовал, что совершенно не готов выступить в роли мученика, пострадавшего за веру.

Я только молился про себя за дорогих мне умерших людей и просил их и Господа простить меня. И мне оставалось надеяться, что мои молитвы услышаны.

* * *

Я перечитал эти записи Николая Васильевича и подумал, что в те времена, о которых он вспоминает – в пору, когда атеизм был таким непримиримо воинствующим, – по крайней мере у молодых людей, принявших в детстве таинство крещения и проведших раннее детство в православных семьях, хотя бы в глубине души была борьба между новой идеологией, которая так агрессивно себя утверждала, и вечными духовными ценностями. И, в сущности, еще оставалась хотя бы внутренняя свобода выбора между тем, что заповедовалось дедами и прадедами, и тем, что утверждалось в бойких атеистических частушках комсомольских агитбригад двадцатых годов «Синяя блуза».

По-моему, гораздо тяжелее пришлось более поздним поколениям, когда за приверженность вере, в сущности, не преследовали никого, кроме сектантов, но вопросы о Творце всего сущего, о бессмертии души, о Божьих Заповедях вообще не вставали у большинства молодых людей. Они казались раз и навсегда подмененными теориями о происхождении видов, о высшей нервной деятельности и условных рефлексах, о моральном кодексе строителей коммунизма. Как-то само собой разумелось, что любовь к ближнему вполне заменима на братство всех народов и борьбу за мир во всем мире… Эти поколения уже во многом были лишены свободы выбора, ибо нельзя выбирать между тем, чего не знаешь, и тем, что считается общепринятым.

Потери от этой внутренней несвободы оказались тем более ощутимыми, что она многими и не воспринималась как несвобода. А с другой стороны, и те, если не духовные, то хотя бы моральные ценности, которые насаждались, тоже воспринимались поверхностно, ибо повседневная жизнь на каждом шагу предъявляла совершенно другие, совсем не высокие, бытовые примеры житейской морали и нравственности…

Сейчас мы пожинаем плоды того, что происходило, поэтому надо ли удивляться нравам нынешнего общества, духовной опустошенности многих молодых людей, беспределу совершаемых преступлений. И в то же время, по-моему, многие люди сейчас, пусть неумело, а подчас и поверхностно, но все-таки начинают задавать себе вечные вопросы, тянуться к вере своих дедов и прадедов, задумываться над тем, какая же могучая сила спасала Россию во времена самых тяжких испытаний.

Но вернемся к повествованию Николая Васильевича.

* * *

Так дожил я до весны 1928 года. Перлов, вопреки своим обещаниям, не давал о себе знать, и я уже начал было подумывать, не сбежать ли в Харбин к Чангу, или, по крайней мере, не вернуться ли во Владивосток, где я оставил Василия Сергеевича и где все-таки все мне было знакомым с детства.

Может быть, я так и поступил бы, если бы однажды воскресным днем, болтаясь по городу, не увидал на заборе афишу, приглашавшую в спортивное общество «Динамо» всех желающих заниматься восточным единоборством дзюу-до. Афиша подчеркивала, что занятия будет вести мастер высокого класса, выпускник знаменитого японского института Кодокан В. С. Ощепков.