Возвращение самурая

Кстати, это был хороший предлог для того, чтобы устроить дома что-то вроде тренировочного зала. Он договорился с Анной, что на холодной «летней» половине дома, где обычно зимой хранились в соломе яблоки, будет в пустой комнате устроено «татами» из плетеных соломенных циновок, застеленных брезентом. И тренировки начались.

Василий сразу понял, что сэнсэй Сато, когда-то учивший и его, и Мицури, сам когда-то прошел ту же школу, что и доктор Кано. Это был все тот же неповторимый стиль, ставший впоследствии фирменной маркой Кодокана.

Принесли занятия с Мицури и еще одну немаловажную пользу: у Василия и здесь, на Сахалине, неожиданно появились ученики. Правда, никто их не записывал в «школу господина Ощепкова» и никто не собирался за них платить.

Дело было так: однажды, собираясь провести очередную схватку с Мицури, Василий нечаянно бросил взгляд на окна и в одном из них увидел прижатые к стеклу любопытные мальчишечьи носы и горящие возбуждением глаза.

Увидев, что они обнаружены, подростки кинулись было врассыпную. Но Василий, распахнув двойные створки окна, позвал их вернуться. Увидев, что дяденька не сердится и взбучкой, кажется, не пахнет, мальчишки несмело стали собираться к дому. Их оказалось человек пять, и, как выяснилось, они уже не впервые наблюдают исподтишка за происходящим внутри дома.

– Ну и что – понравилась вам борьба? – спросил Василий.

Сопение и дружные кивки были ему ответом.

– А хотите тоже так научиться?

– Ага! Спрашиваешь! Еще бы! – дружно загалдели мальчишки.

Договорились, что каждый день с утра мальчишки будут поджидать Василия у крыльца, вместе с ним совершать утреннюю пробежку, а потом около часа он будет учить их первым начальным приемам дзюу-до.

– Только чур, – строго сказал Василий, – не отлынивать, не пищать. И если кто из вас уже начал табачком баловаться – забудьте навсегда. Да родители чтобы знали, где вы пропадаете и чем заняты. Мне с ними потом выяснять отношения ни к чему. Договорились?

Он проводил взглядом своих нечаянно появившихся учеников и вздохнул: «В память о тебе буду возиться с мальцами, батя…»

Надо сказать, что далеко не всем, как Василию и Мицури, довелось в сложные эти времена покинуть Владивосток, где корчился в агонии очередной уходящий режим, сбрасывая кожу, как змея во время линьки.

Некуда было бежать с пороховой бочки Владивостока обездоленным мальчишкам, чьи отцы и матери сгинули в водовороте войн и революций. Улицы города в эти дни были их единственным домом.

Вот что говорилось об этом времени в записках Николая Васильевича Мурашова.

Прошло уже почти три года с той поры, как владивостокские улицы стали для меня путем в никуда. Мало кто знал меня в этом городе, но мне думается, что теперь, встретив меня на Мальцевском рынке, или на Пекинской улице у китайского театра «Сто драконов», или где-нибудь на Мильонке, вряд ли кто-нибудь узнал бы прежнего робкого вежливого Николеньку в оборванном, чумазом и нахальном Кольке Клифте.

Я по-прежнему бродяжил в компании Митяя, но теперь я уже, в сущности, не нуждался в его опеке и защите. Я уже мог сам стянуть яблоко или апельсин с лотка зазевавшегося китайца, подрядиться оттаскивать пустые ящики от ларьков с овощами, разжалобить нарядную барышню в булочной, исхитриться и прошмыгнуть без оплаты мимо громил, стороживших вход в ночлежку Чена. Научился я и зимовать на чердаках возле теплых печных труб, и поднаниматься на день-другой к пьяным кочегарам в котельных – бросать вместо них уголь в топки за ночлег тут же, в тепле, на угольной куче.

* * *

Первое время мне казалось, что забота о еде и ночлеге – это единственное, что занимает митяевскую голопузую вольницу. Но вскоре я понял, что это не совсем так. Правда, меня не посвящали в то, почему вдруг наша стайка могла сняться с солнцепека где-нибудь на железнодорожной насыпи и начать ошиваться возле японских казарм или проходных заводов Эгершельда. Но, научившись прислушиваться к разговорам взрослых на базарах, я уже стал связывать эти наши прогулки с появлением за казарменной или заводской оградами подпольной газеты «Красное знамя» или большевистских листовок.

Нередко мы вдруг снова оказывались на Первой Речке и почему-то упорно гоняли самодельный тряпичный мяч возле какого-нибудь вагончика. Время от времени Митяй пронзительно свистел, и тогда из вагончика начинал звучать нестройный хор очень пьяных голосов. Потом мимо вагончика проходил незнакомый человек. Когда он скрывался из виду, Митяй свистел еще раз, и песни сразу смолкали. Это называлось «стоять на стреме», и после такого стояния Митяй обычно прятал за щеку несколько монеток, которые затем честно делил на всех.

Конечно, надо признаться, что не менее бдительно мы с Митяем стояли на стреме в каком-нибудь глухом переулке, где одни китайцы передавали другим китайцам какие-то мешочки в обмен на целые пачки валюты. Там и нам перепадал доллар-другой.

– Марафетом торгуют, – как-то объяснил мне Митяй, снисходя к моему незнанию. – Боже тебя упаси попробовать. Пропадешь ни за понюшку.