Возвращение самурая

Сзади кто-то мягко фыркнул мне в ухо: это Мальчик, конь Василия Петровича, напоминал мне о моих конюших обязанностях. Я помотал головой, отвечая отрицательно на тревожные вопросы Надежды Сергеевны о моих ушибах, и повел Мальчика расседлываться.

Пьяному буяну дали проспаться, а затем он исчез, так и не появившись в своей части: видимо, нашел приют в одном из немногих еще сохранившихся потайных притонов Мильонки.

* * *

– А ну-ка, покажи, что ты еще умеешь? – заинтересованно спросил меня доктор на другой день.

И я выложил ему весь нехитрый набор приемов уличной драки, которым обучил меня Ли и которые не раз выручали меня в непредвиденных случайностях улицы. Я научился у Ли падать без повреждений и кувыркаться, освобождаться от захватов за одежду и за волосы и самому наносить удары ногами в пах противнику, бить «тигриной лапой» в глаза, вырывать нож и палку. Ли научил меня распределять внимание между несколькими нападающими, и я на практике понял прямой смысл выражения: «Хочешь жить – умей вертеться».

Доктор задумчиво хмыкнул, просмотрев мою «демонстрацию», и заговорил со мной о русском рукопашном бое и о том, что называлось «офицерским стилем» рукопашной схватки.

Именно тогда я услышал от доктора имена Нила Ознобишина и Ивана Солоневича – эти два человека считались создателями боевых систем единоборства, особенно популярных в офицерских кругах. Кое-чем из таких приемов владел и Василий Петрович, который вообще очень благосклонно относился ко всякого рода физическим упражнениям и считал неоспоримым утверждение: «В здоровом теле – здоровый дух».

С легкой руки доктора я стал ежедневно заниматься гимнастикой и, начав с влажных обтираний, отважно перешел к утренним обливаниям холодной водой. Отец Алексий посматривал на все это с веселым одобрением, считая, что отроку в моем возрасте полезно укреплять здоровье и заодно куда-нибудь расходовать силу и живость.

Я почувствовал, что отношение ко мне Василия Петровича с тех пор изменилось: я больше не был для него только сироткой, о котором он волею случая стал заботиться. Мне показалось, что теперь он увидел возможность передавать мне какие-то свои знания и качества. Словом, он как бы получил того, в ком, видимо, нуждался, – своего будущего преемника и наследника.

Речь, разумеется, шла не о материальных благах: Мурашовы были типичными интеллигентами-бессребрениками. Но они понимали, что владеют накопленным многими поколениями богатством знаний, раздумий, опыта, и готовы были щедро делиться с теми, кто способен был все это воспринять. Это были щедрые душой, по-настоящему добрые и справедливые люди. В этом я не раз убеждался всю свою жизнь.

Вскоре после этого я стал невольным свидетелем разговора, который навсегда определил мою дальнейшую судьбу. Как-то в начале недели по просьбе доктора я оседлал Мальчика и поднялся на крыльцо, намереваясь войти и доложить Василию Петровичу, что лошадь для него готова. Но голоса, донесшиеся из открытой форточки, заставили меня приостановиться. Я различил голос Надежды Сергеевны, но говорила она с какими-то несвойственными ей умоляющими и взволнованными интонациями:

– Васенька, ну ради меня! Ты же знаешь, как меня мучает то, что у нас не может быть детей… Мальчишка такой славный. И знаешь, он уже привязался к нам – я не представляю, как он снова останется один, если госпиталь вдруг переведут. Алексей Иванович любит его, но ведь он так стар… И отца у мальчика звали так же, как тебя, – Василием. Может, это предзнаменование?

Я понял, что речь идет обо мне, и буквально застыл на месте. Между тем жене отозвался доктор:

– Ну вот, уже до предзнаменований договорились. Ты же знаешь, Надя, что меня не надо долго упрашивать. Я и сам к нему привязался. Но наша кочевая военная жизнь… Бог весть куда она нас забросит. Мальчишке надо учиться. И еще одно: почему ты так уверена заранее, что он согласится войти в нашу семью? Мне кажется, нам все-таки придется спросить его, что он сам об этом думает.

* * *

Я стоял на крыльце с пылающим лицом и чувствовал, что просто не в силах войти сейчас к ним в комнату. Я бросился обратно, отыскал Ромася и попросил его доложить доктору, что лошадь готова, сославшись на то, что у меня еще не поены другие кони.

Полумрак конюшни, пахнущий лошадиным потом, сеном и навозом, несколько успокоил меня. Я налил лошадям воды и бросился навзничь на ворох сена. Сложные чувства обуревали меня. Больше всего думал я о матери: вспоминались наши с ней последние тяжелые годы, ее болезнь…

Мне нравилась Надежда Сергеевна, но трудно было даже представить, что я буду должен называть ее мамой. С доктором было проще: я уже с самых первых дней нашей новой встречи внутренне признавал за ним право по-отцовски распоряжаться мною.

И еще ведь был отец Алексий… Не будет ли мой уход в семью Мурашовых предательством по отношению к нему?