Возвращение самурая

– Знаешь, Надя, в общие палаты его, пожалуй, нельзя. Боюсь, что не только Ромась сразу разберется, что перед ним за птица. И в бреду он неизвестно чего может наговорить. Ума не приложу, куда бы его пристроить?

Мама затруднилась с ответом, и я подсказал ей:

– А если к отцу Алексию?

– Это ты, пожалуй, неплохо придумал, Николка, – обрадовался доктор. – Схожу-ка я к нему, потолкую.

Когда сгустились сумерки, раненого переправили в дом отца Алексия. Как ни странно, в этой операции отцу старательно помогал Ромась. Он чуть не на руках нес полубесчувственного юношу. Видимо, заметив недоумение в моих глазах, он небрежно бросил мне на обратном пути в своей обычной шутливой манере:

– Крещеные люди лежачего не бьют, конь каурый. А того коня, что я тогда у этого раззявы увел, я ему… прощаю. Вместе с уздечкой.

Однако с устройством поручика наши тревоги не улеглись.

– Боюсь я, Надя, не подставляем ли мы под удар батюшку, – раздумчиво сказал маме доктор, когда они возвратились домой. – Его и так только преклонный возраст спасает пока от чекистского любопытства. В наше время сан священника – не защита, а скорее наоборот. Но, знаешь, он сам так горячо меня уверял, что раненому в его доме будет удобно и покойно…

– А я боюсь, – заметила мама, – не победили бы в Ромасе классовая ненависть и бдительность… И, кстати, еще: а ты и впрямь уверен, что этот милый раненый юноша никого не вешал в партизанских деревнях? И где это он напоролся на пулю в наши относительно мирные времена?

– В Ромасе я уверен, – возразил отец. – Он скорее мог бы пристрелить юнца на месте, но раз уж этого не сделал, то доносить никуда не пойдет, тем более на нас. Что касается юноши, то, как ты сама могла заметить во время осмотра, он не кокаинист и не морфинист. На алкоголика тоже не похож. Ромась говорит, что он не контр разведчик. С чего бы нормальному человеку заделаться вешателем? Скорее всего, выпал птенец из какого-то разоренного гнезда и понесло его войной до самого Тихого океана…

Насчет его ранения, – продолжал доктор, – я бы не преувеличивал мирность наших времен, мало ли что могло случиться… А вот чем он дальше будет дышать – это вопрос: настроен ли мстить за разорение или все-таки примет существующую реальность? Разберемся, когда чуть окрепнет и заговорит.

– А не сбежит он, чуть окрепнет?

– С его-то ногой? Скажи спасибо, что ампутировать не пришлось. И так не было бы осложнений… Схожу-ка я взгляну еще раз.

Отец ушел. Меня отправили спать, но я долго еще вертелся в постели, пытаясь совместить правоту Ромася с правдой моих родителей. И, как всегда в таких случаях, кроткое лицо отца Алексия представилось мне, зазвучал его спокойный, ласковый голос: «К милосердию и прощению призывает нас, Николушка, Господь, никогда не забывай об этом». С этой мыслью я и заснул.

* * *

Юный поручик долго оправлялся от своего ранения, об обстоятельствах которого так и не рассказал толком. А в остальном, как выразился доктор, тянул ту же песню, что и все остальные «бывшие»: погибла Россия, разорили ее большевики, потеряно все, кроме чести…

– Он так и не понял, почему мы его выхаживаем, – добавил доктор. – И, по-моему, со дня на день ждет, что мы сдадим его чекистам. Впрочем, отцу Алексию он, кажется, доверяет…

Как-то, зайдя к нам, отец Алексий рассказал, что в то время, как доктор лечил ногу раненого, он счел не менее важным уврачевать его душу, и как только оставила больного лихорадка, начал потихоньку беседовать с ним долгими темными вечерами… О содержании этих бесед батюшка, естественно, не рассказывал, но я подозреваю, что он больше нас всех знал и о прошлом поручика, и об обстоятельствах его ранения.

– Я пытался убедить его, что Господь учил нас молиться за врагов наших: да оставят их гнев и заблуждения, да очнутся они от своего душевного ослепления… И мне кажется, что в чем-то я все-таки преуспел, – заключил отец Алексий. – Я напомнил ему, что, читая молитву «Отче наш», мы сами просим у Господа: «…Остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим». То есть получается: если я прощаю, то и меня прости. Каждый из нас имеет перед собою эти две чаши – прощения и непрощения. Выбор за нами. Кто же нам мешает простить наших обидчиков и тоже получить милость Божию и прощение Божие?

Но в голове у него каша невероятная, – продолжал священник. – Он, например, твердо убежден, что жиды и большевики – это одно и то же. Пришлось напомнить ему, что, создавая человека по образу своему и подобию, Творец не заложил ему никакой национальности или классового положения. А все человечество пошло от колена Адамова… все перед Господом равны. Кстати, вы ведь знаете, что у него есть оружие – револьвер? И он категорически отказывается с ним расставаться.

– Мне, батюшка, это напоминает лозунги Великой французской революции: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был аристократом?» – засмеялся доктор. – Вот уж не думал, что вы здесь сходитесь с социалистами-утопистами. А что у поручика «манлихер», мне известно.