Возвращение в Египет

Человек очень музыкальный, он благодаря матери не просто знал английский язык на равных с русским, но и перенял выговор хорошей бостонской школы, которую Нэнси в свое время окончила. Сейчас людей с такой подготовкой мало, и Стависский нарасхват. Несмотря на судимость, его, в нарушение всех инструкций, взяли работать переводчиком в ТАСС и на радио. Занимается он синхроном, что щедро оплачивается. В общем, денег хватает на всех – на него самого, и на Тасю с дочкой, и на покровительство целой группе поэтов-палиндромистов, с которыми он сошелся после возвращения из лагеря. Михаил эстет, одевается с иголочки, любит всё красивое и изящное, в частности, с удовольствием устраивает званые приемы. Этим, но и не только, он мне напоминает твоего Костицына. Поэты, над которыми Михаил шефствует, когда они совсем на мели, и подбрасывает им денег, известны как «очаковская группа». В последние пару лет их официальный день сбора у Михаила – четверг.

Палиндромы интересуют Стависского давно, он считает их той балкой, на которой держится мироздание. Например, уверен, что и добро со злом, и свобода с рабством, и Христос с антихристом – все не только по сути, но и на изначальном языке образуют палиндромы, оттого-то в последние времена мы и обманемся, примем сатану за Спасителя. Друг Михаила поэт Храмов доказывает, что, когда Библия говорит, что человек создан по образу и подобию Божьему, имеется в виду, что Господь отпечатался в человеке как учитель в ученике. Однако и тут, говорит Храмов, перед концом всё перевернется – сотворенное объявит себя творцом и, главное, в качестве творца окажется признано. Мир, который человек изваяет, будет мало похож на мир, который мы знаем. В любом случае Бог из него уйдет. Стависский спрашивает, как тогда будет устроена жизнь, Храмов отвечает, что нет нужды гадать, многое уже и сейчас ясно.

У Храмова на бумаге голос тихий, такой же он и за столом, пока разговор кажется ему пустым, но стоит что-то в нем задеть, в Храмове появляется почти пророческий пафос. Вот и здесь начинает он с того, что мнение, будто человек самозванно объявил себя Богом, есть злобный навет. Наоборот, мы до сих пор, как можем, противимся поклонению себе. Быть Богом тяжело – взваливать это на свои плечи никто не хочет.

Хорошо, мирно соглашается Стависский, допустим, что на человека возвели напраслину, и всё же дым без огня – вещь нечастая. Храмов с этим не спорит, говорит, что огонь и вправду был, но не человек его разжигал. Просто всё живое и неживое однажды пришло и сказало, что мир, каким оно его знает, давно плод рук именно человека, к Саваофу он не имеет отношения. Мы, сказало ему сущее, твои и только твои дети. Например, природа каждый день говорит человеку: ты нас и размножаешь, и питаешь, и защищаешь от болезней. Корова не проживет и трех дней, если ты ее не подоишь. Пшеница и рис, кукуруза и соя – все мы вымрем, если ты не будешь нас растить. Новый мир, продолжал Храмов, лучше уходящего. В нем ничего не пущено на самотек. Если ты любишь своего господина, нужен ему и сам каждую минуту в нем нуждаешься, это твоя санкция на жизнь. То есть между вами такая связь, что нечисти и в голову не придет пытаться тебя совратить.

«Смотрите, Михаил, – при мне объяснял он Стависскому, – всё, что создал прежний Господин, успело вырасти, прожить жизнь и состариться, но никто никого не подумал спасать. Похоже, Господь сразу от нас устал и хотел одного – покоя. Мир, который поначалу казался таким хорошим, быстро Ему разонравился: в самом деле, чему радоваться и где тут добро, когда, как установил Дарвин, всё воюет со всем и только сильный получает право на жизнь? То есть в мире, которого скоро не станет, единственным законом была сила, но в том, который его сменит, – свидетельствовал Храмов, – будет по-другому. Его столпом сделается доверие к своему Создателю, его нужда в тебе».

Храмова тогда поддержал старый товарищ Стависского и тоже палиндромист Утехин. В грядущем мире, сказал он, не будет разницы между живым и неживым, всё на равных будет рождаться и, пройдя свой путь, умирать. Поколения вещей станут сменять одно другое так же, как поколения живых существ. Только размножаться они будут не собственным своеволием, а единственно нуждой в них человека. Высшей силы, не доступной ничьему разумению.

Коля – дяде Ференцу

Исакиев везде находил палиндромы. Говорил мне: смотри, вот церковь. Отражаясь в озерной воде, она, будто сады Семирамиды, не касается земли, плывет в воздухе.

Исакиев – Коле

Древние греки писали на своих памятниках палиндромные эпитафии. Вдобавок врезали в могильную плиту чашу. Дождевая вода, наполнив ее, отражала, еще раз двоила надпись. Смерть есть разрушение и хаос, в вечном мире бал правит симметрия.

Исакиев – Коле