Возвращение в Москву

– ««Зарница», «Зарница-а», любимая наша игра-а!» – фальшиво гундосил Валентин пионерскую песню прошлого десятилетия. А в перерывах кашлял от оседающей сквозь незаметные в броне щели едкой пороховой вони и продолжал насылать исключительные по своей непристойности проклятия на испугавших его стрелков. И, вполне возможно, некоторые из его пожеланий сбылись – уж больно подходящим было место для нечаянной его ворожбы.

Но если Брюсовы чары, или привидения старомосковских коллег, или, что скорее, чугунный люк и способны отвести пулю, то от наглых поборов ни то, ни другое, ни третье еще никого не спасало. И, стало быть, учитывая разбойников, налоговую инспекцию, аудиторов, пожарных, блюстителей санитарии и прочих жадных до денег нечестивцев, Валентин не спешил официально заделаться частным предпринимателем. Он, хотя попивал отшибающее здравое соображение дешевое крепленое вино (зачастую попивал и неумеренно, и под закуску символическую), был в некоторых вещах смышлен не хуже иного разбойника или аудитора. Вот и продолжал Валечка Московцев свою неспешную и кропотливую деятельность под надежным прикрытием государственного статуса букинистического магазинчика в Калашном переулке, где он «окопался», как не без меткости выразилась когда-то Елена Львовна.

* * *

После смерти Михаила Муратовича семья не обеднела, благодаря богатым сбережениям и приличной персональной пенсии, которую выплачивали за мужа Елене Львовне. Однако времена явились смутные и непредсказуемые, как поняла даже несколько легкомысленная Елена Львовна. Поняла по неумеренности ежедневного телевизионного энтузиазма, переходящего в истерию и сладострастную панику – щекотное групповое порно. Свальный грех. И смотреть неудобно, и не смотреть никак – очень, очень возбуждающе. Глоток коктейля с экстази. И все смотрели, и обсуждали (о, дураки наши!), и уповали на светлое будущее, как всегда подзастрявшее где-то на перекошенных шпалах (о, наши дороги!).

Будущее, которое, по уверениям его организаторов, должно было вскоре проясниться, наоборот, заволокло тревожной дымкой, поэтому от прежних роскошеств, от денежных трат без счета приходилось воздерживаться, проявляя чудеса героизма. Какая «Шанель» в наши тощие времена? На каждый день сойдет и почти ширпотребная «Эсте Лаудер». К счастью, перед самой смертью Михаил Муратович, старый мудрый змей, успел перевести большую часть сбережений в конвертируемую валюту, и Елена Львовна теперь испытывала острейшие ощущения, отслеживая кривую изменения курса доллара, и, открыв рот, внимала забавным, изумительным в своей противоречивости, экономическим прогнозам.

Юлию, недавно родившую – сына Льва, Левушку, Левчика, Левку-морковку, красу и гордость, забавника и засранца, – содержал новый муж. Виктор Родионович Южин, тонко используя имя тестя, пусть и покойного, то есть имя Михаила Муратовича Мистулова, легенды Внешторга, там, во Внешторге, и обосновался – на подхвате, на четвертых ролях, но при неплохих деньгах. Возможностями он также не был обделен, отнюдь нет, и широко пользовался ими. Завел он иностранную машину, а радиотелефон у него был не хуже, чем у иного разбойника.

После катастрофических событий («стечения роковых недоразумений», по словам Елены Львовны) – после Юлькиного развода и нового поспешного и явно непотребного замужества; после скоропостижной смерти супруга; после нелепого и неправедного суда над любимцем Юрой – Елена Львовна жила в ежедневных слезах, завернувшись в черные и серые шелка. Приобрела она и дымчатую вуалетку из редкой сеточки. Примеряла, приспосабливала, но так и не приспособила – не сумела под презрительным Ритусиным взглядом. Поэтому, чтобы скрывать отсутствие косметики на отекающих и красноватых из-за частых слез веках, пришлось Елене Львовне ограничиться темными очками от Гуччи, самой наимоднейшей формы, и в черепаховой оправе, напоминавшей ей те оправы, которые носили во времена ее молодости. Когда же родился внук Левушка, слез стало еще больше, поскольку к вдовьим слезам прибавились слезы умиления. Шелка же черно-серые снесены были в комиссионку с глаз долой и успешно проданы, а на смену им явились светло-желтые и бело-розовые – зефирные. В крайнем случае, когда светлое виделось неуместным, Елена Львовна выбирала глубоко-синие цвета – цвета высокой меланхолии вечерней бездны.

Елена Львовна являлась на Воробьевы горы, где Юлька, если бы не стряслось «рокового недоразумения», должна была бы жить с Юрой. Левушка унаследовал от Юльки темные волосы колечками, этим он пошел в мистуловскую породу. А глазки имел серые, и Елена Львовна, воркуя над внуком, приговаривала вроде бы и под нос, но так, чтобы обязательно слышал Виктор:

– А чьи это у нас волоски такие красивые? Ма-а-амины волоски! А чьи это у нас глазки серые умненькие? Ай-яй-яй!

Ярко-голубоглазый Виктор криво улыбался, изображая приязнь, подхватывал крокодиловой кожи кейс и молча уходил в департамент. Или еще куда, подальше от тещиного иезуитства.

– А чей это у нас носик? – доносилось ему вслед. – А пальчики-то!.. А ушки!.. Юлька, скажи!