Возвращение в Москву

Юрию было не до того, чтобы определять причину нездоровья. В глазах темнело, но в этой темноте рождалось недоумение, а потом и подозрение, догадка о том, по чьей вине находится он сейчас в этом зале, по чьей злой воле он опозорен, оклеветан. Было так дурно, что речи адвоката Юра не слышал, убитый очевидностью открывшегося ему. Но истину Юра гнал прочь, потому что, на его взгляд, не существовало причины для столь подлых по отношению к нему действий, и уж тем более действия эти никак не соответствовали логике дружеских отношений.

Адвокат Дынник в рамках своей стратегии речь произнес блистательную, но суд, однако, принял к сведению и доводы государственного обвинителя, упиравшего на то, что даже если не было умысла в разглашении государственной тайны, то существуют тем не менее и материальные, и моральные признаки правонарушения, связанные с разглашением государственной тайны. И постановление после недолгого совещания было вынесено довольно странное, как впоследствии расценил его Юра.

Суд постановил, что разглашение государственной тайны в данном деле является установленным, поэтому не имеет большого значения тот факт, что лицо, совершившее данное преступление, установлено не было. Одним словом, отвечает не тот, кто украл документы, потому как не пойман, а тот, у кого украли. Тот, кто нес за них ответственность.

Юре дали семь лет, и адвокат Дынник, дивясь Юриному недоумению, разводил руками:

– Юрий Алексеевич! Чего же вы хотели, мой дорогой? Чем вы недовольны? Семь лет – минимальный срок по вашей статье! А там, глядишь, и амнистия грянет, потому как избрали мы нового Генсека. На свою плешь, – проворчал осведомленный, должно быть, в делах государственных адвокат. – Между прочим, Юрий Алексеевич, отбывать вы поедете не в даль далекую, а поблизости, спешу вас порадовать, хотя и не имею права. Мы с Михаилом Муратовичем добились того, чтобы ехали вы в Можайскую зону. А там почти курорт по сравнению со всем прочим. Расконовоируют за примерное поведение, и… Мужская зона там маленькая, зато большая женская рядом. Это преимущество в вашем нынешнем положении. Вот, кстати, документы я вам принес на подпись. Не обессудьте.

– Что это? – удивился Юра.

– Юлия Михайловна желает с вами развестись, – вздохнул Мирон Игоревич. – Я сочувствую.

Юра подписал молча, даже не вчитываясь. Все к этому шло, сознавал он, но оказаться перед фактом было слишком тяжело. Юра остался один. С уходом Юльки для него словно оборвались все связи в этом мире. Он даже отказался от свидания с отцом и с Еленой Львовной, он не мог видеть никого, кто знал Юльку. Отказался Юра и подавать кассационную жалобу, как настойчиво предлагал адвокат. И в мае уже Юрий Алексеевич Мареев обживал барак, пытался на новом месте приспособиться к существованию осужденного, не зная, что месяц назад бывшая жена его и бывший друг Виктор Южин зарегистрировали брак.

Юлия Михайловна выходила замуж беременной, свадьбу справляли в домашнем кругу, и была свадьба тихая и печальная, несмотря на беспомощные попытки жениха оживить ее шутками и пышными тостами, вычитанными в бульварной книжке, которых вдруг стало появляться великое множество. В ночь после свадьбы от инфаркта скончался Михаил Муратович.

В пу́стыни в нашей, в опостылевшем Бирштадте, новость, феномен. На главной площади над витриной самой богатой, самой благоуханной кондитерской растянули на канатиках парус-клеенку с жизнеутверждающей надписью: «Бог любит тебя. Узнай почему». Только вот не написали, где об этом можно узнать. Не в кондитерской же этой самой под названием «Милая сладкоежка Суси»! Вероятно, аборигенам и так ведомо, куда направить свои стопы, чтобы выяснить, почему же их любят, а мне вот нет, не ведомо. Мне, представьте, не сообщили о местообитании здешнего оракула-утешителя, а сам я конфужусь спросить о нем.

И, собственно говоря, за что меня любить Вседержителю? За что меня так уж любить? Аз есмь промышляющий грызун в Его амбаре, так метлою меня, метлою! Всю-то жизнь пыльною метлою…

Пусть грызун, мышь, но создание я, однако же, тонкое и впечатлительное, и потому буквы, выведенные психоделическим, или, как теперь называют, «кислотным», колером, «напечатлелись», по-старинному говоря, на сердце моем. Потому теперь гадаю как дурак: «Любит, не любит?» А вдруг-таки любит? Потому что непререкаемо утверждается: есть Он одна сплошная Любовь, и никакого вам дуализма. Никаких метаний от плюса к минусу и обратно. Никаких сомнений и самооправданий, никакой подспудности, никакой звероватой толщи подсознания, никакого результирующего тления. Вот разве что… разве что имеется в наличии штат пророков, разбавленный – не без того – самозванцами. Но куда ж нам, человекам, без самозванцев. Причем ведь искренне, бедняги, верят сами себе и в самое себя. Почти всегда верят, а, как усумнятся, заливают сомнение известным зельем. И похмелье им наказанием в сомнении.