Ну да. Случилось. Был я пойман за руку воришкой, книгознатцем и пьяницей Валькой Московцевым. Пойман был, когда соблазнился и хотел потырить из витрины одну прелестнейшую подборку французских стихотворений, изданную в Париже, по-моему, в 1929 году тиражом всего в полсотни экземпляров. Весь шикарно подгнивший букет, от Бодлера и Гийома Аполлинера до Верлена и Рембо, до Поля Валери. До сюрреалистической муры Жана Кокто, от которой чихается, и почти приятственно чихается, словно от сенной лихорадки, пока она еще не в силе (а потом нос краснеет). И с иллюстрациями Жана Кокто, будто из проволоки выложенными. Кажется (не уверен теперь), мэтр Кокто, который везде успел, и издал эту книжечку, перед которой я не мог устоять. А на те деньги, которые книжечка у Вальки стоила, я мог бы прожить месяц, ни в чем себе не отказывая. Как тут не потырить, если Валька пьян и кемарит над портвейными опивками? Ан нет, очнулся и поймал меня за руку в самый-то момент. Руку мне чуть не изломал, гневно захрипел, зашипел страшным пьяным шипом и повелел отслужить провинность под страхом отлучения от своих закромов. Угроза была весомой, потому что я душою отдыхал в Валентиновых Закромах, в пропыленном его храме, и пришлось, никуда не денешься, каяться и соглашаться.
И вот Валька, злобно выдыхая огнеопасные пары, наказал мне нарыть в Центральном архиве сведений о пресловутой библиотеке Ивана Грозного, на которой он помешался. И наказал явить ему ни больше ни меньше чем оригиналы, то есть велел воровать, старый псих.
– Оригиналы, господин Фиолетов, – хрипел он, – оригиналы, душа моя, Мотя! Потому что у тебя хватит плутовства самому сочинить якобы выписки! Желаю видеть оригиналы!
Искусства сочинить и даже карту составить, где сокровище якобы хранится, у меня, без ложной скромности скажу, хватило бы. Здесь Валька-пьяница был прав. А вот нахальства воровать из архивных фондов… Правда, уже подразворованных… У архивов вообще такая судьба – гореть или разворованными быть… С другой стороны, я почти не сомневался, что сведений, которых страстно желал Московцев, вовсе и не существует, но поспорьте-ка с носителем сверхценной идеи. Лично я зарекся после того, как побывал в сумасшедшем доме.
В архив я все же пошел, почему не пойти? И пропуск почти настоящий был у меня, как у приличного журналиста, и предписания, на всякий случай несколько, выправил я себе по знакомству. В архив я пошел и тянул там время, запрашивая всякую всячину (мало ли что может пригодиться самому). И случилось, что, копошась в каталоге, обнаружил сведения о старинных исправительных заведениях. И я, посетивший бутырскую тюрьму, испытал нездоровый интерес к данным сведениям. Выписал себе «Положение об исправительном заведении» середины девятнадцатого века да, помнится, еще отчет Московского попечительного о тюрьмах общества, и еще «Записку о карательных учреждениях России», и еще газеты кое-какие с соответствующими статьями. О, как был я удивлен и озадачен, ознакомившись с первыми тремя названными документами! Представьте себе…
Представьте себе милых деток в детском саду. Нет, ерунда какая! Таких не бывает. Все детки, мягко говоря, непочтительны и неисправимо егозливы. Лучше представьте высокородных барышень в каком-нибудь институте благородных девиц пред лицом директрисы или классной дамы, отпетой фурии. Высокие воротнички, глазки долу, ручки сложены, разговоры тихие и благостные, волосы скромно убраны… Где-то примерно такого поведения требовало это самое «Положение об исправительном заведении» от заключенных.
«Положением» велено, чтобы «арестанты шли к завтраку, обеду и ужину попарно, за столом не разговаривали, в общении между собой не допускали грубостей», чтобы не вели «соблазнительных разговоров»! Велено «расчесывать волоса»! Велено одежду перед сном «пристойно и в порядке складывать на скамейке у кровати»! Арестантов велено не держать в голоде, а зимою снабжать одеждой по сезону. О как! Оно, конечно, карцеров, беззаконных зуботычин, розог, кормления селедкой для мучения жаждою и подвешивания за руки никто не отменял. Ну так ведь надо и себя помнить господам преступникам.