Возвратный тоталитаризм. Том 2

В 1970-е годы идея тоталитаризма как полного синтеза государства и общества («партии-государства», «общества-государства», корпоративного государства), означающего массированное проникновение государственной системы, массового управления в сферы общественной жизни, ранее не подлежащие идеологическому, полицейскому, партийному, административному контролю (экономика, производство, мораль, семейная жизнь, воспитание и образование, религиозное поведение, культура, наука, социальная мобильность, правовая и судебная системы и т. п.), подверглась острой (хотя и не слишком основательной) критике левыми идеологами и политиками (социал-демократическими и коммунистическими партиями), рассматривавшими эти доктрины не как научную парадигму, а как закамуфлированные под научные теории идеологические акции холодной войны. Два обстоятельства способствовали подобному отношению к концепции тоталитаризма. Первое – неприятие тоталитаризма стало конститутивным основанием для новой послевоенной демократической государственности во многих странах, прошедших через тоталитарные системы господства (Германия, Италия, Франция), а значит, озабоченных мерами, делающими недопустимым возвращение к практикам тоталитарных режимов[224]

. В этом плане идеология демократии (как антитоталитарная политическая система) стала частью блокового мышления (прежде всего в США и Великобритании) и противостояния двух систем – капитализма и социализма. Поэтому левые отвергли в целом и всю парадигму тоталитаризма, включая и те теории, которые рассматривались в качестве методологии исследований репрессивных режимов, а не только как социально-политические описания конкретных исторических систем (нацизма, Советского Союза и пр.).

Второе – неприятие генерализованных понятий в социально-политических науках или сравнительно-типологических конструкций, характерное для работы историков с их приверженностью идеографическим способам обращения с историческим материалом, точно так же вызывало отторжение многих ученых от социально-философского подхода, представленного прежде всего работами Х. Арендт, Р. Арона и других исследователей фашизма, нацизма и советского коммунизма. Наиболее значимым в этом плане стало появление школы «ревизионистов» (Шейла Фитцпатрик и др.), подвергших критике или поставивших под сомнение сам тезис о тоталитаризме как «идеологическом монолите»[225]

. Историки этого направления стремились показать неоднородность убеждений, двойственность норм повседневной жизни в условиях нацистской Германии и в еще большей степени при сталинизме 1930–1950-х годов и в хрущевском или брежневском СССР. Позднее их подход был подхвачен и российскими историками (Е. Зубковой и многими другими, описывающими советскую повседневность, праздники, быт). В итоге в исторических и отчасти политических науках за тоталитаризмом закрепилось представление только как о режиме «идеократии» и террора. Эта позиция сохранилась практически без изменений и в постсоветские годы, особенно в конце 1990-х и в 2000-е годы. Массовые выступления рабочих против тоталитарных режимов в соцстранах[226], многочисленные этнонациональные конфликты, религиозная жизнь и религиозное инакомыслие, появление в конце 1950-х – начале 1960-х годов диссидентского движения, самиздата, наконец, открытый политический протест в сочетании с подпольными или неподцензурными организациями в СССР ставили под вопрос само обсуждение существования такого явления, как «тоталитарное общество-государство».

Речь в данном случае идет не просто об абстрактных понятиях кристаллизации наследия эпохи Просвещения и европейского модерна. Важно подчеркнуть, что этот круг общественно-правовых представлений соединился с трагическим опытом осмысления Второй мировой войны, осознанием последствий тоталитарных режимов и преодоления соблазна тоталитарных идеологий. Можно сказать, что демократия в вышеуказанном смысле (при всех различиях ее конкретных государственно-правовых форм) в послевоенное время стала рассматриваться как единственная система, защищающая общество от узурпации власти и геноцида, государственного насилия. Поэтому связь между аттрактивностью либеральных или демократических ценностей и вестернизацией (транзитом) виделась как самоочевидная неизбежность. Подобная философия лежала в основе всей политологии 1980–1990-х годов[227].