Возвратный тоталитаризм. Том 2

Модель «советского человека», описанная по результатам первого исследования 1989 года, то есть в ситуации краха советского режима, нуждалась не просто в дальнейшей проверке, но и в развитии. Необходимо было получить ответы на целый ряд новых вопросов, возникших уже после распада СССР, а именно: как ведет себя этот человек, уставший от череды кризисов и мобилизации, в ситуации рутинизации исторического перелома, разложения закрытого общества, утратив позитивные ориентиры, что происходит с человеком в обществе, где доминируют механизмы негативной идентичности. Поэтому усилия самого Левады и исследователей, группировавшихся вокруг него, были сосредоточены на изучении того, как этот человек проявляется в разных общественных состояниях: возбуждения, мобилизации, спада, протеста, депрессии. Но описание человека энтузиастического, обыкновенного, ностальгического, коррумпированного, цинического и других потребовало анализа механизмов, которыми обеспечивается его противоречивая, антиномичная идентичность: комплекса жертвы, характера и функции исторической памяти, символов прошлого, негативной идентичности, астенического синдрома (включая проявления «выученной беспомощности»), роли разнообразных «врагов», динамики фобий, а также влияния тех изменений, которые связаны с институтами насилия, образования и др.

В ситуации разлома советской системы молодые и образованные люди (в первую очередь – в крупнейших городах России) демонстрировали прозападные и либеральные ориентации, отдавая предпочтение демократическим реформам, рыночной экономике, свободным выборам, высказывая свое неприятие советских символов и отношений. Из этого мы (рабочая группа сотрудников Левады) делали вывод, что с уходом советского поколения и вхождением в жизнь людей, уже не помнящих, как «это было при советской власти», получивших свободный доступ к информации, к западной культуре, к участию в политической деятельности, включенных в рыночную экономику, обладающих возможностями свободного перемещения внутри страны и выезда за границу, советская система не может сохраняться в своих базовых характеристиках и установках. Но первоначальное предположение: молодежь, отказываясь от привычных моральных сделок с безальтернативной властью, тем самым оказывает разрушительное воздействие на тоталитарный режим, при последующих замерах не подтвердилось. При втором замере в 1994 году эти гипотезы получили более слабое подтверждение, а уже при последующих – в 1999 году (проведенном сразу после тяжелого в психологическом смысле кризиса 1998 года) и в 2004 году стало ясно: описанный тип человека воспроизводится в основных своих чертах, причем характеристики «архетипа» начинают проявляться у совсем молодых людей, которые практически не жили в советское время. Вывод, который следовал из этого: дело не в изменении ценностных ориентаций у молодого поколения и не в особенностях намерений, ожиданий, аспираций молодежи (а они, безусловно, возникли в новых условиях), а в том, что с ними делают социальные институты[368]

.

Но прежде чем перейти к изменениям в трактовке «советского человека», очень кратко намечу фазы произошедших в постсоветское время изменений, существенных для нашего изложения, представив их в виде табл. 1.3

.

После установления авторитарного режима Путина (реверсивного характера постсоветского развития) Левада пересмотрел и скорректировал основные выводы, к которым пришли участники исследовательской группы. Суть поправок и уточнений сводилась к тому, что «советский человек» утратил значение образца

для массовых ориентаций и идентификации. Этот тип уже не воспринимается как носитель каких-то особых ценностных качеств и свойств, как субъект новых отношений и, соответственно, перестал быть показателем движения к «светлому будущему». С началом эрозии образца общество утратило представление о своем будущем, направленности времени, пусть даже в форме казенного оптимизма или рутинной уверенности в завтрашнем дне. Скрытые напряжения, проходящие по силовым линиям внутреннего и внешнего контроля, в ситуации наступившей слабости государства разрывают структуру идентичности. «В обстановке общественного кризиса латентные компоненты каждой антиномии [составляющей структуру образца «хомо советикус». – Л. Г.] выступают на поверхность и превращаются в мощный дестабилизирующий фактор»[369]. То, что составляло и образовывало «подсознание» советского человека, а именно: теневые, а потому аморфные, не могущие быть артикулируемыми значения социальности, приобрело другой смысл. Из отношений, дополняющих формальные советские институты, они превратились в доминантные. Социальные нормы, ранее имевшие значения «резервных» представлений и правил поведения, актуальных лишь для чрезвычайных условий, необходимости выживания или состояний социальной дезорганизации, стали структурообразующими, порождающими новый социальный порядок, отличающийся от прежнего характером распределения авторитета, маркировкой статуса, доступом к власти и распределяемым ею благам.