ВПЗР: Великие писатели Земли Русской

Семья уехала в 1923 году в Литву – родители, три дочки и сын. Там они наконец одумались и распрощались с маниловскими мечтами о том, что большевики пришли ненадолго, через пару недель или месяцев их передушат и снова настанет нормальная жизнь. Мать семейства стала учить девочек готовить, а то они всё удивлялись, а отчего же это суп мокрый, она их берегла, питерским дамам не надо было уметь вести хозяйство, их дело – блистать на балах. Вот, думали, вернемся – и заблистают… Глава семейства из Варшавы послал своему агенту в Нью-Йорк телеграмму: «продавай моего Рубенса за цену, которую сочтешь реальной». Так на продаже остатков былой роскоши какое-то время держались. Сперва жили в имении, а когда сестрам было пора поступить в Академию искусств, переехали в Варшаву, где жили до прихода Красной Армии. Мать Нины помнила и рассказывала детям – как они сидели в подвалах, под бомбежкой – неделями, грязные, вшивые, голодные. И тут в город вошли красавцы-арийцы, сверкающие, чистые и богатые. Наши братья-фашисты – после пакта Риббентропа – Молотова у нас как раз был медовый месяц с Германией – страшно не любили поляков, про нас, наверно, думали только хорошее, к примеру вспоминали совместные с нашими парады в Брестской крепости. Нинина мама («она была очень красивая, а я в отца») под это дело выпросила у немцев ночной пропуск (художница, это ж богема, ночь-полночь) и даже зачем-то лицензию на торговлю водкой, которую (лицензию) удалось перепродать. Они зарабатывали на жизнь: брат вел имение под Варшавой, старшая сестра вышла замуж и переехала в Рим, а младшие были портретистами. Почти всю войну семья как-то спокойно пересидела в Варшаве, – счастливые люди! В какой-то момент им надоело бояться бомб, и они просто перестали спускаться в бомбоубежище. Ну неудобства какие-то были: с утра надо было наколоть льда и растопить на печке, чтоб умыться. Ели не столько картошку, сколько кожуру, – варили или жарили на рыбьем жире.

От большевиков, как только те снова появились на их горизонте, они побежали по старой памяти на Запад, еще дальше на Запад – в Германию, в американскую оккупационную зону. И вот там, в лагере для перемещенных лиц, мать Нины познакомилась с ее будущим отцом, его звали Дмитрий Воронин. Он когда-то был студентом в медицинском, ушел с белым флотом в Константинополь. После войны работал в ресторанах в Будапеште – пел и играл на скрипке, а потом – фотографом. Он вошел тогда в барак и сказал: «Я так устал, я так устал», – и то сказать, он всю Европу прошел пешком – а потом, «усталый», всю ночь проговорил, и будущая мама Нины Буис в него влюбилась.

К тому же приблизительно времени относится типичное явление в их жизни – не было денег, но был талант (для Нины это важно, что ее мать работала в искусстве) – она нарисовала портрет хирурга, и тот бесплатно сделал операцию ее сестре, у той отслоилась сетчатка.

Семья жила в Кемптене, городке недалеко от Мюнхена, где находился DP Camp. Забавно: Camp – Кемптен.

Там была русская церковь, которую расписали сестры. В ней прятали советских, чтоб их не забрали в СССР. Нинин отец даже сделал кому-то из них фальшивые документы – что они якобы из белых и потому возврату не подлежат. Но это не помогло. Американские военные таскали батюшку за бороду, это была предтеча Гуантанамо – и таки нашли советских, вытащили из церкви, закинули в грузовики и увезли отдать сталинским чекистам на муки и смерть. Некоторые, возможно это были власовцы, перегрызали себе вены, – они приблизительно представляли, что их ждет. С чего начинается родина? Иногда вот с таких мясницких кошмаров, про которые неохота и думать, пусть лучше уж будет дешевое вранье про березки.

Там же в Кемптене родилась Нина. И прожила первые четыре года своей жизни. После она приехала туда в медовый месяц со своим французским мужем Жаном. (Возможно, она вышла замуж и не за русского, и не за американца, с тем чтоб близкий человек тоже был не полностью свой в Америке и ей было бы не так одиноко.) Нашла тот самый дом, постучала в дверь, разрыдалась, когда хозяйка открыла, на ломаном немецком, который сразу вспомнила, попросилась войти, ее, конечно, пустили, она там нашла широкий подоконник, на котором когда-то сидела, высматривая отца, и обижалась, когда тот запаздывал.

В Штатах они замечательно устроились в Квинсе, на чердаке, отец устроился чертежником, а поначалу работал фотографом, мать расписывала вручную шелковые галстуки – делали что могли, чтобы выжить. Никаких пособий, какие позже выдавали иммигрантам по еврейской линии, не было. (Потом она с сестрой открыла студию и давала уроки рисования, и они писали портреты довольно известных лиц).