Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка

– А?.. Что?.. Кто?.. – Ведь вроде бы понимаешь, что вот она лежит тут рядом и рано или поздно все равно должна заговорить, однако, один хрен, я от неожиданности едва не подавился кислородом.

– Дед Пихто и бабка Тарахто. С добрым утром, говорю, ненаглядный. – На меня смотрели ее, как обычно, спокойные, но теперь уже совсем мне не знакомые глаза. Как это объяснить и как их описать – не знаю. Боюсь, что невозможно. С одной стороны, они были невероятно выразительными, но при этом я чувствовал, что эмоции в них отсутствуют или, в лучшем случае, запрятаны настолько глубоко, что их, как ни лезь в преисподнюю, невозможно достать даже с помощью мощной буровой установки. В этих глазах, безусловно, присутствовала какая-то затаенная страсть. Причем очень сильная, с заложенной в ней огромной энергией. Но страсть, не способная на порыв, на то, чтобы отдать хотя бы частицу себя. Эта страсть иного рода. Страсть, в себя вбирающая и всепоглощающая. Глядя на Людмилу Георгиевну, я отлично понимал, что ее глаза сейчас живут какой-то особой, наполненной своим содержанием жизнью, где наверняка разгораются нешуточные баталии сложившегося и устоявшегося с неожиданно ворвавшимся потусторонним и чуждым. Вот только для всех нас, остальных, восприятие этой ее жизни будет трактоваться и расцениваться как нечто абсолютно мертвое, бескровное, но только не безликое. Ох, эти глаза!.. Да, они, бесспорно, невероятно красивы. Они притягивали и будут притягивать. Как магнит. Но туда, в ее мир, уже никому не суждено проникнуть. Там на вратах большой неоткрываемый замок, но даже он – страшный, огромный, стальной и тяжелый – будет притягивать к себе. И в тот момент я будто бы отчетливо услышал, как он, этот самый замок, совершенно неожиданно взмолился… Да, именно взмолился: «Открой меня! Открой!» Я закрыл глаза и понял, что еще не раз кто-то – и непременно из клана сильных мира сего – захочет вскрыть этот замок. Вскрыть, чтобы проникнуть в тайну этой будоражащей ум, не дающей покоя, манящей и притягивающей холодности, где рядом нету места никому. Но это-то и будет тем магнитом, с которым «пресытившийся» бороться не в состоянии. И от услышанной мольбы становилось страшно. Только страшно становилось не потому, что во всем этом было что-то непонятное, таинственное и неизведанное, а оттого, что ее спокойные глаза пронизывали тебя насквозь, но уже каким-то другим, доселе неведомым тебе лучом, природа разрушения которого была иной.

И все же в этой жизни самый мой надежный друг – это мой же собственный инстинкт самосохранения. Вот он-то мне и проорал в самую что ни на есть сердцевину серого вещества: «Перед тобой водка, идиот! выпей! выпей ровно столько, чтобы поймать кураж. Так ты хоть немного, но продержишься. Иначе тебя сожрут. Сожрут с потрохами!»

И поначалу, практически сразу согласившись с ним, я немедленно налил себе в рюмку водки, но потом… Клянусь, не ведал я на тот момент, дорогой мой читатель, какие уж там архитончайшие струны моей беспробудной души заиграли во мне, но только вот за счет целительного напитка ловить кураж почему-то не стал. Теперь уже далеко не дрожащей рукой я отодвинул от себя наполненную водкой рюмку и с невозмутимым видом принялся за поедание невероятно аппетитных блинов, окуная их в сметану и стараясь при этом не смотреть на голые, с ума сводящие телеса вдовы олигарха Людмилы Георгиевны Неказистой. А она, кстати, вовсе и не спешила прикрывать свою, боюсь, не дьяволом ли созданную наготу плотным и тяжелым, сшитым из ярких разноцветных лоскутов одеялом.

– Эх, Грибничок. Мой милый, эмоциональный, нежный, тонко чувствующий Грибничок. А ведь мы теперь с тобой, как ты понимаешь, одной ниточкой повязаны. Но ты мне очень дорог. Впредь буду оберегать тебя, как смогу. Вообще, хочу, чтобы ты больше ни в чем у меня не нуждался, и поэтому мы пересматриваем наши условия договора, – вдова улыбнулась и, судя по всему, настроение у нее было замечательное. – Не обращая внимания на занудство и прочие несимпатичные черты твоего ужасного характера, но учитывая порядочность и преданное отношение ко мне, одинокой, хочу тебе официально заявить, что по возвращении твой гонорар увеличится ровно вдвое. Ты, надеюсь, не будешь против?