Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка

– Значит, вы у нас особенный? – укоризненно качая кудрявой башкой, продолжил Фаддей Авдеич. – Так вот, любезный, потому как вы сегодня столь нагло и по-хамски, что совершенно недостойно поведения истинного интеллигента, слиняли с митинга, накладываю на вас, уважаемый, суровое дисциплинарное взыскание: семь дней не посещать якиторию и две недели без какого бы то ни было употребления крепких спиртных напитков. В особенности в одиночку, втихаря и в домашних условиях. Не потерплю!

Мне показалось, что у драматурга дрогнули коленки и подогнулись ноги, но, однако, мужественный литератор все же устоял. А вот Фаддей Авдеич между тем, весьма довольный не то своей шуткой, не то справедливо вынесенным вердиктом, громко расхохотался, как он это, впрочем, с успехом делал и вчера. Вполне понятно, что ему немедленно подобострастно подхихикнули уже успевшие выползти на так называемый свежий воздух. Так называемый потому, что жара по-прежнему стояла невыносимая, только это, видно, нисколько не помешало симпатичным ребятишкам резко изменить свое настроение. Да, по-моему, смех был слышен и среди тех, кто вместе с гробом депутата еще находился в помещении не имеющей аналогов якитории, где «японец» Ерлындырген старательно готовит, попросту, по-русски, суши для не в меру трудолюбивых селян, которые благодаря внепланово активному солнцу утром хором сеют, а под вечер всей оравой жнут. Кибуц, да и только. В общем, спасибо скажем несравненному Фаддей Авдеичу: неожиданно всем сразу стало весело. А уж мне, наверное, так и подавно.

Вдоволь насмеявшись, Фаддей Авдеич затем перевел свой взгляд на меня и, понятное дело, в мгновение ока снова посуровел:

– А вот вам, товарищ Грибничок, должно быть очень стыдно! Ведь вроде с виду пожилой серьезный человек, а так себя ведете. Неужели вы не понимаете, что одно ваше присутствие – кощунство над нашим вселенского масштаба горем! Горем, что неотвратимо постигло нас всех. Рожденный гениальным пером Тита Индустриевича Семипахова Нефред Эрнандыч Казуистов безвременно почил тому три дня назад, заставив нас скорбеть о нем и проливать реки горьких слез!.. А?.. Что ты сказала, свет мой Эльвирушка?.. Ну, да. И хорошо. Пускай не три, а всего лишь только два дня назад, но горя-то от этого не стало меньше. Так как же вам не стыдно, товарищ Грибничок! Да и вообще, чего вы до сих пор здесь делаете? Пока не поздно, бегите-ка вы лучше за вашей неуемной дамочкой. Будет куда полезнее. Эту хитрую бестию я бы лично на секунду не оставил. Ведь любого вокруг пальца способна обвести…

Я почувствовал, как моя и без того не самая квадратная башка теперь пошла большим туманным кругом. Мне вдруг привиделось, что я сижу за столом японо-русской избы-якитории, а ко мне в цветастом сарафане, словно лебедь белая, подплывает солисткой ансамбля «Березка» пышногрудая Эльвира свет-Тарасовна с подносом расписным в руках, и на нем березовый стопарь, до краев наполненный отменным первачом. А ее губы, наполненные соком страсти, елейно шепчут мне:

– Ах, Грибничок, ты «соточку» на грудь прими. Пойми, дружок, in samogono veritas! Все остальное в этом мире тленно.

Видимо, поэтому весьма расплывчато стали мне видеться скорбные лица селян, убитых страшным, вселенского масштаба горем, а явление Фаддей Авдеича на крыльцо, наверное, и стало тем последним недостающим штрихом в богатой красками панораме происходящих со мною событий… Не знаю, но этого вполне хватило, чтобы мне уж окончательно и бесповоротно прийти, как показалось тогда, к единственно правильному и наиболее разумному решению: сойти с ума и воспринять тем самым этот мир в иной, и далеко не худшей, плоскости, чтобы уж больше ни о ком не думать и не печалиться теперь уж больше ни о чем.

К счастью, я несовершенен и к подобного рода переменам пока не готов. Да, друзья, пусть мои мозги и не самое драгоценное, что мне досталось от матушки-природы, но они, во всяком случае, еще способны на дифференциацию. То бишь способны понимать, что разница между наливным танкером и монгольским языком худо-бедно, но имеется. А посему, допуская, что дурак, буду стоять до конца. Скажу вам больше: возможно даже, что отныне это и есть мое новое кредо!.. Господи, о чем я?

О, мой дорогой и архитерпеливый читатель, не будем обращать внимание на философские претензии и экзерсисы недоумка. Вернемся к главному: с ума я не сошел, а значит, продолжаем действие.

Я уже не слышал, как Фаддей Авдеич вдохновенно продолжал толкать в мой адрес обличительную речь, не скупясь, вероятно, на эпитеты. Видел только, как его белозубый рот то открывался, то закрывался, как громила периодически сотрясал нагретый солнцем воздух здоровенным кулачищем, как пару раз кучерявый откровенно театрально топнул ногой о крыльцо… Меня это уже мало волновало. Меня волновало совершенно иное: будто откуда-то сверху тупой деревянной киянкой – то ли с назойливым усердием, то ли с усердной назойливостью, – но кто-то мне упорно вдалбливал под корку одну единственную мысль: «Не промахнись, Асунта. Иначе быть тебе Акелой».