Времена и люди. Разговор с другом

Я шел по Инженерной улице и уже перешел на Садовую. Не помню, куда я шел, но я не торопился. На душе у меня было необыкновенно легко. Странно звучат эти слова, но так это было. Сознание того, что главное уже пережито и не может повториться, было необычайно сильным. Ленинград выстоял, и, что бы ни было дальше, Ленинград победил смерть. Немцы были так же близко от Ленинграда, как и в сентябре сорок первого, и по-прежнему стреляли по городу, и каждый такой налет уносил людей. Но мы знали, что победили смерть. Летом сорок второго мы с гордостью осматривали друг друга, считая, что сам факт нашего бытия есть победа всемирно-историческая. Ленинград был в фокусе зрения каждого честного человека, и этот дивный свет человеческой благодарности падал на каждого ленинградца. На душе у меня было необыкновенно легко.

На углу Инженерной и Садовой на стене дома была расклеена «Красная звезда». Я в то время довольно лениво читал газеты, сводку слушал по радио, а «беллетристика» (все, что не сводка) меня не интересовала. Но на этот раз я увидел статью, которая называлась «Направление главного удара»; подпись Гроссмана заставила меня прочесть первые несколько строчек, но, прочтя их, я прочел все до конца. Я прочел все до конца и потом прочел еще раз от начала до конца медленно, вчитываясь в каждую букву. Я отошел от газеты потрясенный. «Беллетристика» открыла мне глаза не только на то, что действительно происходило в те дни на Волге, она сделала и нечто гораздо более важное: начиная с этого дня я стал понимать, что направление главного удара там, а не здесь. С этого дня начало снова меняться во мне чувство дома. Не Ленинград и не Сталинград, а вся страна. Я не верю, что человек рождается с врожденным чувством родины. Сначала это маленький комочек, но он обладает счастливым свойством расти. Наставления бессильны, все это надо пережить.

Из Семидесятой я вернулся в Ленинград, пошел в «На страже Родины» к Литвинову и сказал, что хочу быть полезен газете. Он не спрашивал меня ни о чем, но, кажется, обрадовался и за несколько минут все уладил:

— Будете числиться в резерве Политуправления фронта и находиться в командировке, то есть в газете.

Я спросил, с чего бы он хотел начать, и Литвинов сказал:

— С Ладожского озера. С капитанов кораблей Ладожской флотилии. Покажите капитанов, штурманов, матросов…

Я молчал, не понимая, зачем это Литвинову. Бои шли под Гатчиной, под Пушкином и Колпином, в такое время показывать Ладожскую флотилию, торговые суденышки?

— Сегодня немцы вышли к Неве, в районе Ивановского, — сказал Литвинов. — Железнодорожное сообщение между Ленинградом и страной прервано.

…Начался первый день блокады. Не многие знали об этом, а те, кто знал, не понимали до конца, что это такое. А те, кто и знал и понимал, скорей бы отдали свою голову, чем поверили бы, что за этим первым днем потянутся еще девятьсот.

И все-таки это был первый день. В этот день я был на Ладоге. Еще никто не назвал ее «Дорогой жизни». Этого слова тоже еще не было. Но единственный путь, соединяющий нас со страной, потому и названный «Дорогой жизни», что он был единственным, уже проходил по ладожским водам.

День был серенький, дождливый, все выглядело подчеркнуто грустно — и ветхая пристань, и пароходик с поникшей трубой, пароходик моего детства, гудевший на Неве перед каждым мостом и складывавший свою трубу перед его аркадами. И толпа женщин и детей с уродливыми узлами наспех собранных пожитков, уже успевшая вымокнуть под дождем, уже возненавидевшая свой отъезд и предстоящую чужбину. Если бы не дети, если бы не дети!

Посадка. И это тоскливое слово я запомнил с давних пор, с девятнадцатого и с двадцатого, когда на это слово подымались голодные и тифозные вокзалы, станции и целые города. Если бы не дети, о, если бы не дети! Вот наши жены ведут их по шатким мосткам, вот их несут на руках, вот вкатывают коляску с близнецами, вот кружится над ними фашист, вот что-то кричит капитан…

Двинулись. Помогай вам бог! И почти сразу дико завыла бомба. Не было видно самолета, прямо из туч не спеша летела бомба.

Когда я открыл глаза, я увидел, что пароходик цел. Это было чудо, и больше я не закрывал глаз. И снова вой сирены. И снова все повторилось: из тучи выпала бомба, а целый пароходик шел вперед, и теперь издали его движения напоминали движения опытного пловца. Пароходик шел и шел; впереди него, и позади него, и слева, и справа падали бомбы, а пароходик шел вперед. Мне моряки потом очень подробно объясняли, какие сложные маневры предпринял капитан и как работала вся команда: какое там чудо — замечательное знание дела, опыт, хладнокровие, мужество. И они, зная, что я литератор, проверяли мои записки, чтобы я чего-нибудь не спутал. И я постарался ничего не напутать и очень горжусь, что одна из первых статей о «Дороге жизни» через Ладогу была моя. Но я и сейчас убежден, что видел чудо.