Времена и люди. Разговор с другом

По-моему, хорошо. Кто помнит Галстяна, тот помнит его вечные вопросы: «Как вам у нас работается? Как настроение? А вы сегодня обедали? Что дома? Письма есть?»

И снова я вижу улыбки: «Голубчик мой, да кто же из политработников не задает таких вопросов? Уставом положено заботиться о людях».

Верно. Но уставом не положено отдавать свою пайку, как это не раз делал в голод Галстян, уставом не положено, вместо того чтобы провести воскресный день в своей семье, мчаться в больницу, чтобы помочь старой женщине, матери командира батареи, уставом не положено уступать свою койку раненому политруку.

Так он что, ваш Галстян, христосик?

Коммунист он был. Надо ли нам, коммунистам, отдавать доброту религии и называть христосиками и юродивыми тех, кто отказывается от всяких спец. и доп. пайков?

Положено, — значит, бери. Но ведь может быть и так: положено, но не беру. Кстати сказать, Ленин, который много писал против уравниловки и требовал и доп. и спец. пайков для ударников, сам этим никогда не пользовался.

Природа наградила Галстяна огромным запасом душевной энергии, которую он расходовал, не экономя на людях и не боясь растрясти основной капитал. Главная его деятельность, мне кажется, состояла именно в том, чтобы как можно больше отдавать. Казалось бы, что с годами запасы энергии должны истощаться, но в этих случаях закон сохранения энергии испытывает парадоксальное смещение: чем значительней убыль, тем щедрее новые источники.

Галстян приметил Костю Кононова, молодого, очень способного журналиста, работавшего в газете Семидесятой. Ему нравились его добросовестность и его точность. Осенью сорок первого редакция газеты стояла у Володарского моста. До ближайших подразделений дивизии было не меньше восемнадцати километров. Костя Кононов этот путь совершал почти ежедневно, редко, очень редко когда подхватит попутная машина.

Галстян частенько диктовал Косте казенные бумаги и по-детски радовался, что у того выходит в два раза короче. Вскоре он назначил Костю Кононова инструктором политотдела. Это было в ущерб газете, но Галстян считал, что он возвысил человека.

Нравился Галстяну Иван Карпекин, один из самых молодых политработников дивизии. Карпекин пришел в дивизию еще в финскую, по комсомольскому набору, и был политруком батареи. Я думаю, ему тогда и двадцати, лет не было. Он выработал в себе стиль: неторопливость, рассудительность, даже некоторая угрюмость (забот много), словом — настоящий мужчина. Этот стиль стал его характером, в Отечественную мало кто помнил, как пришел розовощекий паренек с Пролетарского завода и, разглядывая тяжелую гаубицу, восхищенно сказал:

— Вот это машина!

Галстян все это отлично помнил, стиль Карпекина ему нравился, он с удовольствием слушал его неторопливую, увесистую речь и доверительно сообщал очередному представителю из Армии или из Фронта:

— Знаешь, какого года рождения человек? Не знаешь?

Ему нравился разведчик Софрон Шамрай, фантастической смелости человек. Как-то раз ночью (а день был очень трудный) Галстян позвонил в полк:

— Шамрай жив?

Дежурный по штабу полка, человек новый, ответил, что не знает такого.

— Как не знаешь? Какой же ты командир, если таких геройских людей не знаешь? Узнай и позвони мне.

Это Галстян посоветовал Сергею Подлуцкому взять своим адъютантом Шамрая:

— С таким человеком вечно жить будешь!

Он любил Краснова, который еще в финскую получил Героя Советского Союза, собственно, Галстян и представил к этой самой высокой награде капитана Краснова, ставшего в Отечественную командиром Семидесятой.

Он любил Краснова, но сказать только это об их отношениях — значит ничего не сказать. Краснов, по натуре своей задира, пересмешник, подтягивался при Галстяне и внешне и внутренне. Ей-богу, мне иногда казалось, что он боится Галстяна. Во всяком случае, он не позволял себе при Галстяне никаких выходок, как бы у него там внутри ни бурлило.

Но и Галстян, человек горячий, никогда не закипал при Краснове, тем более что почти всю жизнь Краснов был в его подчинении. И только три с половиной месяца, с марта по июнь сорок второго, они вдвоем правили дивизией.

И хотя Краснов знал, что с уходом Галстяна на новую должность комиссара Невской оперативной группы он обретет и бо́льшую самостоятельность и бо́льший вес, он искренне жалел, что Галстян уходит. «Уж лучше бы я ушел», — говорил он простодушно, имея в виду интересы дивизии. А может быть, чувствовал, что ему без Галстяна будет трудно. А может быть, впервые призадумался, что ж это все-таки за штука — независимость, к которой он всегда так самолюбиво стремился.

О Краснове у меня еще будет случай поговорить. А Галстян сказал мне тогда в необычном для себя мрачном тоне:

— Жаль Краснова.

Что он имел в виду?

Галстян презирал чванство. Быть среди людей и разговаривать с людьми он считал делом обязательным и постоянным, ежедневным. Я что-то не запомнил у него блокнота, карманы его вечно были полны бумажных обрывков, на которых меленько-меленько он записывал свои впечатления. Потом все это разбиралось, и разбиралось обязательно. Называл он это «профиль дня».