Времена и люди. Разговор с другом

Галстян презирал чванство, но вот что я запомнил. Лето сорок первого. Июль. Немцев удерживают на Шелони, но положение напряженное. Поселок Любач. Раннее утро. Крестьянский домик, на крыльце сидит Галстян и бреется. Он это проделывал каждое утро неукоснительно, и все равно у него, как у настоящего кавказца, к полудню щеки и подбородок становились синими.

Откуда-то, словно из травы выросший, майор. Придерживая расстегнутую кобуру:

— Немцы!!

— Что это с вами, товарищ майор? — недовольно говорит Галстян. — Доложите комиссару дивизии, как у нас в армии положено.

Галстян любил бывать на приемах в партию. Он так внимательно вслушивался в вопросы, как будто ему самому предстоит на них отвечать. Каждый раз на приеме он сопереживал, но в обсуждение, как правило, не вмешивался — боялся, что его высокая должность может повлиять на ход дела. И только иногда не выдерживал и, подняв правую руку и играя ею, повышал голос:

— Я сам видел, он как лев прыгнул в немецкую траншею!

После приема рассказывал политотдельцам, или командиру дивизии, или заезжему соседу:

— Какого человека вчера в партию приняли! Связист, полное среднее образование, двадцать два года, получил ранение, из боя не ушел, семнадцать порывов связи на линии лично восстановил…

Придирчиво читал (или просил того же Кононова прочесть вслух) протоколы партийных собраний.

— Не знаю такого!

Да и как он мог всех знать, даже и в родной Семидесятой это было практически невозможно, и тем более в 125-й, где Галстян был новым человеком.

Но он упорно повторял: «Не знаю такого». А приезжая в часть, просил: «Познакомьте с людьми, которых на парткомиссии приняли…»

Как-то признался:

— Люблю, когда говорят — в бой хочу идти коммунистом, не люблю, когда говорят — если убьют, считайте меня коммунистом. Зачем так: «если убьют»? Не надо так думать.

Но молчал, когда слышал эти слова, никаких замечаний не делал. Потом, уже в сорок втором, передумал: пустяки, суеверие, не все равно, как сказал, был бы человек!

Ах, как вкусно он выговаривал это слово: человек!

Когда его назначили комиссаром Невской оперативной группы, и потом, когда его назначили членом Военного Совета 42-й армии, жизнь изменилась, другими стали масштабы, выросла ответственность, да и видно было далеко с новой вышки. Но строй его жизни остался прежним, неизменным остался демократический дух, неизменными его подкупающая откровенность, привязанность к людям, заинтересованность в их жизни.

Я уже однажды признался, что комиссар Галстян присутствует во многих моих книгах. Но это не портретное сходство. Я люблю портрет, но портретный жанр мне не дается. Характер перевоплощения Галстяна иной.

Когда мне было шесть лет, отец впервые взял меня в концерт. Первое, что поразило: оркестранты не смотрят на дирижера, а я был уверен, что это именно так. Отец объяснил, что, разумеется, каждый смотрит в ноты, ведь у каждого своя партия, но все равно они видят дирижерскую палочку. Как? «Верхним зрением». Не знаю, пошутил ли он, или действительно есть такой термин, но факт остается фактом: оркестранты смотрят в ноты и подчиняются палочке дирижера.

Такой дирижерской палочкой для образа полковника Ветлугина в романе «Времена и люди» был Галстян. «Верхним зрением» я старался угадать, как бы поступил Галстян, окажись он в одной упряжке с Бельским, человеком невежественным и вообще далеким от нашей армии, хоть он и прослужил в ней чуть ли не всю жизнь; старался угадать, как бы между ними развивался конфликт. Но писал я все-таки Ветлугина, а не Галстяна. У него своя партия в оркестре, свои ноты.

Галстян был убит в начале декабря сорок второго года под Пулковом, на переднем крае. Снаряд попал в траншею, куда он только что спустился…

Я в это время был в Семидесятой, недавно вышедшей из боя за новый плацдарм на правом берегу Невы. Это было в селе Вирки, недалеко от Колтушей. Я сидел у Краснова. Позвонил телефон.

— Да ты врешь! — в ярости закричал Краснов.

Для многих эта смерть была тяжелым ударом. Для того чтобы почувствовать горечь потери, не обязательно быть близко знакомым. Один мой приятель, совсем мало знавший Галстяна, сказал: «Я как думал? Я думал: ну, будет край, тогда пойду к Галстяну». А ведь верно, обязательно должен быть такой человек, которого ты бережешь для себя на самый крайний случай.

Через два дня мы хоронили Галстяна. В Ленинграде похоронные процессии из-за артиллерийских налетов были отменены, хоронили на фронте. Но для Галстяна было сделано исключение. Он похоронен в Александро-Невской лавре, и людей, человеков, как говорил Галстян, пришло множество.

Конечно, в сентябре сорок первого я знал о Галстяне куда меньше, чем через год, в сумрачный день, когда я писал о нем некролог. Но все же и в сентябре сорок первого я знал о нем уже достаточно и просто был ошеломлен, увидев его… в Резерве.

— Что вы здесь делаете, товарищ полковой комиссар?