Времена и люди. Разговор с другом

Подлуцкий нагнулся, схватил стереотрубу за рога и замер. Треща и посвистывая, проносились над НП снаряды. Наши к немцам. Немецкие к нам. Подлуцкий все сидел, и у меня уже начали затекать ноги. Потом он отошел и, быстро вынув из планшета блокнот, стал что-то записывать. Все молча смотрели на него. Стереотруба была свободна, я подошел, нагнулся и так близко, как будто это было на нашей стороне, увидел немцев. Немцы были заняты делом, которому им предстояло еще учиться и учиться: они строили блиндажи и землянки. Немцы окапывались… И это делали те самые немцы, которым надлежало штурмом взять Ленинград.

— Так сколько их всего, немцев-то, а, писатель! — спросил меня Подлуцкий и приказал вестовому отнести донесение в штаб дивизии.

4

Механизм моего служебного положения был в то время довольно сложным. Никакого штатного места я не занимал, числился за Резервом Политуправления фронта, а Резерв командировывал меня в газету «На страже Родины». Таким образом, не занимая штатного места, я выполнял любое задание, которое газета требовала от меня.

Неудобства этой странной системы вполне окупались той, пусть относительной, свободой, которой я в то время пользовался.

Я старался как можно меньше задерживаться в большом казарменном здании на Кирочной 15, но как бы хорошо ни были налажены мои отношения с писарями и машинистками, каждая «командировка» должна была пройти сквозь строй подписей: командир взвода, командир роты, командир батальона еженедельно ходатайствовали перед начальником Резерва о командировании интенданта III ранга, имярек, для выполнения литературного задания фронтовой газеты, после чего я «убывал», а по истечении срока «командировки» «являлся».

Почти ни с кем из иерархической лестницы моего резервного начальства я знаком не был, да и нелегко было здесь свести знакомство: каждый стремился как можно скорее выбраться отсюда на фронт.

— Товарищ писатель, к командиру роты! — торжественно провозгласил пожилой старшина, скосив глаза на дверь с надписью: «Канцелярия».

— Меня? — переспросил я, хотя переспрашивать в таких случаях не положено. Но кому я нужен, да и спешить надо, я обещал вечером быть в газете…

Старшина чуть заметно пожал плечами и снова молча покосился на дверь.

Есть нечто бесконечно унылое в слове «канцелярия». И даже в самих канцелярских дверях. Сколько я их в своей жизни перевидал! Видел я и убогие, из некрашеной зыбкой фанеры, видел и величественные, из красного дерева, отделанные бронзой, четырехметровые, рассчитанные на стоящих по бокам гренадер, но и те и другие всегда были странно похожи друг на друга — ни благородная порода дерева, ни бронза ничего не меняют, все обезличивается одной только надписью. И так не хочется входить туда…

В канцелярии, куда я вошел, стояли четыре стола с заляпанными промокашками и школьными невыливайками, три стола пустовали, за четвертым сидел незнакомый мне старший политрук, крепкий мужчина лет под сорок, с черными, коротко подрубленными бачками.

— Почему не вижу вас в роте? — спросил он меня доброжелательно.

Я начал объяснять ситуацию, но почти сразу стал путаться и лепетать. Что за черт! Я вдруг почувствовал себя в чем-то виноватым, и хотя понимал, что тон я взял неверный, ничего с этим поделать не мог. И чем внимательнее слушал меня старший политрук, тем хуже у меня выходило.

— Все ясно, — сказал он. — Рапорт я подписать не могу, вы имеете право подать через меня рапорт командиру батальона. А пока идите в свой взвод, у вас есть два часа личного времени, конверты и марки в военторговском ларьке, там же продаются подворотнички, учтите это.

— Но позвольте! — самым штатским образом воскликнул я. — Меня ждут в газете, у меня задание…

Конечно, все довольно быстро утряслось, но за те два часа, которые я томился «во взводе», я как-то другими глазами взглянул на Кирочную 15. До сих пор это было случайное колесико в моей судьбе, которое неизвестно зачем и почему надо было раз в неделю поворачивать. Не все ли равно, как оно устроено, — повернуть, и дело с концом. Я входил, предъявлял документ красноармейцу в дворницкой шубе и как можно быстрее шагал по плацу, не задерживая взгляда ни на старших политруках, ни на батальонных комиссарах, совершавших прогулки между бомбежками, ни на пустовавшей площадке для волейбола. Я не раз проходил мимо приземистого окошечка Военторга, не замечая ни хорошенького личика продавщицы, ни очередей за одеколоном «Красная Москва» и за детскими одеяльцами из голубой байки, которые были суть теплые портянки. Ни «Красная Москва», ни голубые портянки никакого отношения к моей жизни не имели…

— В шахматы не желаете сразиться? — спросил меня высоченный бородач в летной форме, сильно выгоревшей, но хорошо выутюженной, с чистым подворотничком (это первое, что бросилось мне в глаза). На ногах у него были тапочки, шахматную доску он держал под мышкой, все вместе напоминало дом отдыха.

За десять минут я выиграл у него партию. Как ни скверно я играл, но бородач играл еще хуже, да он почти и не играл, а, что называется, просто переставлял фигуры. Проиграв, он тут же спросил: