Времена и люди. Разговор с другом

Вся правобережная артиллерия открыла огонь. Этот день, который немцы считали своим Днем, обернулся против них. В этот день немцы под Ленинградом поняли, что будет с ними, если они снова попробуют шагнуть через Неву.

— Вто-оро-ому-у ору-удию-ию-ю!

Я взглянул на Шамрая. По его лицу текли слезы. Все-таки наши орудия били теперь по пятачку, с которым было столько связано.

Начался новый час войны.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

В самом начале сентября сорок первого года я возвращался в Ленинград после очередной поездки на фронт. Меня подвезли дрезиной до Ланской, а там я собирался пересесть на трамвай. Но трамваи стояли, пропуская воинскую часть. Большая толпа строго смотрела на усталых, давно не бритых людей в запыленных гимнастерках. Был жаркий день, по-летнему светило солнце, обжигая и толпу на трамвайной остановке, и солдат в строю.

Остановка была там же, где и сейчас, — возле знаменитого дома 1 по Сердобольской улице. В этом доме, в квартире 20, в октябре семнадцатого года жил Владимир Ильич Ленин, мемориальная квартира-музей известна как последнее подполье Ильича.

Несколько дней назад редакция «На страже Родины» просила меня дать репортаж о памятных ленинских местах. Дом был рядом, и четверти часа достаточно, чтобы подняться в ленинскую квартиру и взглянуть. А за это время, может, и трамвай подойдет.

Квартира была открыта. Я вошел в знакомый узкий «петербургский» коридор; в таких доходных домах выкраивали не то что лишнюю сажень, но и за вершком гонялись. В комнате было двое: младший лейтенант (мы их до войны называли «кубариками») и пожилая женщина, оживленно объяснявшая, что здесь, в этой вот комнате, работал Ленин. Левая рука «кубарика» была на черной перевязи, часы на правой руке, он все время на них посматривал, сначала по привычке смотрел на левую руку, потом на правую.

Пожилая женщина не была мне знакома (до войны мемориальной квартирой заведовал Н. Карапетян). Она рассказала нам, что Владимир Ильич пришел сюда 7 октября старого стиля, что он уже раньше знал эту квартиру, потому что в июле здесь было заседание ЦК, и что квартира, как она выразилась, «годилась». Отсюда, в случае чего, можно было спуститься во двор по водосточной трубе.

— Ну вот еще, — сказал «кубарик» недовольно, — «по водосточной трубе»! — Такое, видимо, никак не укладывалось в его представлении о Ленине в Октябре.

Мы прошли в соседнюю комнату. Вот столик, на который обычно складывали почту, стеллажик с книгами…

— «Я пишу эти строки вечером 24-го, положение донельзя критическое… — читал «кубарик» вслух фотокопию ленинского письма. — История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя потерять много завтра, рискуя потерять все».

Внезапно он оборвал себя, взглянул на часы, еще раз взглянул на ленинское письмо и быстро вышел.

Я спросил пожилую женщину:

— Вы вместо товарища Карапетяна?

— Что вы, нет, музей закрыт, а я из квартиры сто пятьдесят четвертой, Васса Петровна Каравашкина. Насчет водосточной трубы — это точно, это все экскурсоводы рассказывали.

— Так, значит, музей закрыт?

— Конечно! Все личные вещи, принадлежавшие Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне, эвакуированы. Но нам, старым жильцам, доверяют. Я ведь в этом доме с весны семнадцатого. Я тогда на «Лесснере» работала и ничего не знала. Это уж после, из книжек. А сюда мы каждый день приходим — и я, и Ананьева, и Захарова; ну как же, убираем, чтобы все как было…

Мы вышли из квартиры, Васса Петровна закрыла дверь и аккуратно, двумя кнопками, прикрепила записку: «Ключ в кв. 33».

— До свиданья, Васса Петровна, — сказал я.

— До свиданья, до свиданья!

Я вышел на Сердобольскую. Трамвай уже наладился, и улица выглядела как обычно. Необычен был только постоянно слышимый гул, похожий на перекаты грома. Неделю назад, когда я уезжал на фронт, я тоже слышал этот гул, но теперь он стал ближе.

«Понимает она или не понимает, что происходит сейчас в Ленинграде?» — думал я о Вассе Петровне, вспоминая ее приветливость и спокойную разговорчивость, и в это время увидел на трамвайной остановке «кубарика», и он увидел меня.

— Я и не думал заходить, — сказал он, словно оправдываясь. — Прямо что-то толкнуло. Ленинская квартира — это надо же! А хорошо, славно как…

Подошла «девятка», мне она была ни к чему, но «кубарик» быстро прыгнул в вагон и с площадки помахал мне здоровой рукой.

Много раз потом я вспоминал о нем, и о Вассе Петровне, и о записке «Ключ в кв. 33», и до сих пор помню то удивительное чувство свободы, которым мы дышали на подпольной квартире Ленина. Были потом и такие минуты, когда я заставлял себя вспоминать Сердобольскую и строгое молчание толпы на трамвайной остановке и, вспоминая, чувствовал умиление. Началась зима. Пожалуй, для меня самым трудным было начало января сорок второго. Я по-прежнему работал военным корреспондентом, часто ездил на фронт и по-прежнему много ходил по Ленинграду, боялся не ходить; но в эти дни январских морозов во мне самом что-то вымерзло и было не до воспоминаний.