Времена и люди. Разговор с другом

Через три года — это было в марте сорок пятого под Тукумсом — я увидел человека, лицо которого показалось мне знакомым. Я спросил у сотрудника нашей дивизионной газеты — не знает ли он, кто этот человек?

— Знаю, конечно, у этого человека нелегкая судьба. В прошлом году прибыл к нам из штрафного батальона; говорят, там он чудеса творил, да там только одним чудом и можно выжить. Командиру дивизии он понравился, и видите, сам теперь командует взводом разведки. Уже награжден.

— Морозов? — вырвалось у меня. Да у меня теперь и сомнения не было, так ясно я вспомнил Почтамтскую.

— Морозов? Нет… Его фамилия Тугуев, Виктор Сергеевич Тугуев. Это точно. Старший лейтенант Тугуев.

Но я так и не повидал старшего лейтенанта Тугуева. Он был убит в ту же ночь или, кажется, на следующее утро. Точно я этого не знаю. Но вот когда я вспомнил Фадеева: «Я хотел бы умереть в бою, под развернутым знаменем…»

И в самом деле.

5

За день или за два до отъезда Фадеева я зашел к нему проститься. Он показался мне грустным. На столе несколько открытых блокнотов — по-видимому, работает.

— Просто перебираю: дети Ленинграда, армия, флот, твои отдельно — Анашкин и Додзин…

— Немного же, а как я старался!

— Нет, много, очень много. Всего очень много. И такое чувство, как будто еду не домой, а из дому. Ну, до свиданья, желаю тебе!..

Коротко, ничего не скажешь… Но вечер был свободен, и я решил навестить Лену Петровых, старого моего товарища, она теперь работала медсестрой в госпитале на Петроградской.

Едва я успел выйти на улицу, как Фадеев догнал меня:

— Постой, ты куда?

Я, обиженный быстрым прощанием, сказал, что кое-что наметил на сегодняшний вечер.

— Ну вот и отлично, вместе и пойдем.

В госпиталь нас долго не пускали, подозревая, что мы хотим в неурочный час прорваться к кому-то из больных, а когда пустили, выяснилось, что начальник госпиталя, военврач 1-го ранга Замчук, занят.

— Халатика я вам без начальника не дам, — сказала пожилая нянечка в гардеробе. — Да и ни к чему он вам…

— Ну уж это позвольте знать нам самим! — сказал я, начиная сердиться.

— Ну-ну-ну, — закивала нянечка. — Вам-то, конечно, виднее, только Лены Петровых в госпитале нет.

— Срывание всех и всяческих масок, — не улыбаясь, сказал Фадеев.

И в это время я увидел Замчука, спускавшегося по лестнице в окружении целой свиты врачей и сестер.

— Вам Лену? Она у себя дома. Просила увольнительную, я подписал на три дня. Извините, я тороплюсь…

А мне было тревожно. Слово «увольнительная» вообще как-то странно звучало в сочетании с Леной. И что могло понадобиться ей дома? Ведь и дома, в сущности, нет. Этот дом на канале Грибоедова был разбомблен еще прошлой осенью, но, кажется, их квартира… Что-то Лена мне об этом рассказывала…

— Пошли к Лене домой, — сказал Фадеев твердо. — Пошли, пошли…

Мы молча зашагали. В госпиталь на Петроградскую он пошел, я думаю, потому, что хотел еще раз пройти по своему любимому маршруту: набережная, Дворцовый мост… На обратном пути мы все-таки сели на трамвай, доехали до Мариинского театра, а там снова шли пешком до Аларчина моста.

Был вечер, светило солнце, вода в канале блестела, было видно, как играют успокоенные тишиной мелкие невские окуньки. Много лет спустя, когда я смотрел кино «Преступление и наказание», я спрашивал себя, что раздражает меня в петербургских пейзажах, снятых человеком, несомненно любящим Достоевского. И понял: ряженые. Неправда возникает всякий раз от соприкосновения Раскольникова с нанятой толпой. Лучше всего было бы сыграть Раскольникова среди мертвых домов с пустыми глазницами окон.

Мы подошли к дому, где я часто бывал в детстве. Это довольно большой четырехэтажный дом, выкрашенный в цвет бордо. Постройка прошлого века, подоконники первого этажа не добирают до панели пять-шесть вершков, посередине дома — ворота с железной тюремной калиткой, в праздничные дни она ярко блестела на солнце черной масляной краской. А во дворе трехэтажный флигель, в котором до войны жило семейство Петровых. Дом после бомбежки был почти разрушен, а флигель пострадал меньше.

Едва мы вошли во двор, как мне показалось, что я слышу голос Лены. Голос что-то напевал, какой-то мотивчик, что-то, кажется, из репертуара Шульженко. Фадеев тоже услышал и стал смотреть по сторонам.

— Не она? — спросил Фадеев, показывая мне на окно в третьем этаже.

— Да, да! — Я увидел, как в открытом окне мелькнула Лена, обрадовался: — Лена!

Она перегнулась, тоже увидела меня и крикнула:

— Ой, куда же вы, я грязная, угорелая!..

Я, смеясь, побежал по лестнице, а позади меня крупно, через две и три ступеньки, не отставая, шел Фадеев.

На третьем этаже снаряд вырвал весь угол, и отсюда, с лестничной площадки, видны небо, солнце и стена главного здания. Дверь в квартиру открыта, на пороге стоит Лена, действительно вся в копоти, волосы убраны в косынку, тоже закопченную.

— Ну куда вы, куда? — говорила она, уже понимая, что ей не миновать вторжения.