Времена и люди. Разговор с другом

Но главным героем Раудена был полк, весь полк совершил подвиг, без которого ни Витте, ни Гордеев, ни Вартанян, ни Барышников, ни разведчик Каров не стали бы теми людьми, которыми они стали потом.

Рауден, небольшой литовский городок, связал этих людей и связывает до сих пор. Не все помнят, как это было. Многие пришли в полк уже под Ленинградом, в сентябре, когда немцы были на самых ближних подступах к Ленинграду и Витте приказал переправить дивизионы морем, другие пришли еще позднее, в зиму, в сорокаградусные морозы, в голод, а третьи пришли летом сорок второго. Но все они стали 14-м Гвардейским артиллерийским полком, который заставил замолчать немецкие батареи 9 августа — в день, когда впервые в Филармонии была исполнена «Ленинградская» симфония Шостаковича.

Я был на этом концерте, и я знал, что артиллеристы охраняют Ленинград, и, слушая Шостаковича, я слышал пушечные удары 14-го Гвардейского артиллерийского полка: Рауден! Рауден! Рауден! Рауден! Рауден! Рауден!

Многие плакали на этом концерте. Одни — потому, что иначе не могли выразить свое восхищение, другие — потому, что пережили то, что сейчас с такой силой выражала музыка, многие — потому, что оплакивали своих близких, многие — потому, что были потрясены самим фактом своего существования здесь, в Филармонии, — ведь еще совсем недавно они и представить себе не могли этот зал, эти колонны, эти красные диваны, орган, скрипки, трубы и литавры. Я слушал «Ленинградскую» симфонию и думал о том, что у каждого из нас за этот год был свой Рауден.

Когда я попрощался с Филисовым, вышел на улицу и взглянул на солнце, вопреки всему светившее нам, я отложил свой отъезд и, торопясь, первыми попавшимися словами записал все, что узнал за это время о боях под Рауденом.

И только на следующий день уехал в Ленинград.

8

Лето сорок второго было теплым, дождей выпадало мало, но загар медленно и как-то неохотно ложился на белые с синевочкой лица ленинградцев.

Весной ленинградцы не расставались с валенками и ватниками. В августе я уже встречал и крепдешиновые платья без рукавов, и каблучки…

В августе ночи темнеют, появляются первые желтые листья. Еще далеко до листопада, но вечерами в воздухе слышится осень. В Летнем саду, возле зенитного орудия, я увидел первый сухой лист. Долго ли до зимы?

Все лето я уговаривал маму эвакуироваться. Я пугал ее новой зимовкой, но она отвечала: нет, не повторится. Я говорил ей о международном положении и в самом непривлекательном свете о политике наших союзников. Я вытащил свой школьный глобус и тыкал пальцем в лиловый Алжир: Жиро́ или не Жиро́ — вот чем они заняты, — а у нас… — и я показывал маме Волгу и Кавказ…

— Нет, немцы ничего не добьются под Ленинградом, — отвечала мама.

На этом, как правило, наш разговор заканчивался. Снова появилась мамина подружка Надя Панкова — кофе, правда, давно уже не было, пили какую-то бурду, но пили из красивых керамических чашечек, по-прежнему смакуя каждый глоток.

Я говорил им, что фашисты готовят новый штурм Ленинграда, что у них появились свежие части, но мама, поджав губы, отвечала обычно, что у них на работе прекрасно поставлена политинформация и что она отлично сама все знает.

Неожиданно я нашел в Наде союзника.

— В Ленинграде должны остаться только те, кто действительно нужен фронту! — А уходя, шепнула мне: — Не с того конца уговариваешь…

Через неделю мама сказала:

— Да, конечно, я мешаю тебе и твоей работе, я для тебя лишний груз.

Я удивился: что за новая интонация? И наконец дошло: Надя! Вот, значит, с какого конца надо было начинать.

— Я уезжаю, — сказала мама. — Я получила письмо из Усть-Тальменки. Оставь в покое свой глобус. Там ты ничего не найдешь. Это Алтайский край, недалеко от Барнаула.

А я почувствовал себя виноватым, как будто выселял человека из Ялты на Новую Землю.

Что-нибудь решив, мама никогда от принятого решения не отступала. Мы это оба знали и сразу же стали обсуждать отъезд. И вот тут-то выяснилось, что мы оба практически не представляем себе, что значит уехать из Ленинграда. Что за жизнь в этой самой Усть-Тальменке? Ничего об этом мы не знали, кроме того, что там уже есть знакомая ленинградская семья и что вот уже год, как она там живет.

Все-таки и здесь мое знание географии пригодилось: там суровые зимы и сухое жаркое лето. Жаркое лето — это хорошо, а что до зимы, надо как можно больше взять теплых вещей…

А сколько стоит добраться до этой самой Усть-Тальменки? Мы за год войны совершенно отвыкли от денег. Если что и имело какую-то цену, так вещи. Что касается денег, то мне мой паек ничего не стоил, а мамин стоил ей какие-то копейки. Билет в Усть-Тальменку, жизнь в дороге и первое время там, пока я налажу переводы… Мы стали считать деньги, и тут выяснилось, что денег у нас нет. То есть мы, конечно, наскребли кое-что, но этого было совершенно недостаточно, и я приуныл.

— Ладно, не огорчайся, что-нибудь придумаем, — сказала мама.

— Как это «что-нибудь»? Я сейчас же всем этим займусь! У меня есть план.