Так все-таки, что же я узнал о Витте как о кадровом военном? Он из военной семьи, отец был убит в первую мировую войну, Николай Петрович окончил в Ленинграде артиллерийское училище, ну и… стал кадровым военным. Потом курсы усовершенствования, потом финская (командовал дивизионом в том же полку), потом Отечественная. Все? Все. Но чем он отличается от других командиров, не кадровых, но показавших за этот год замечательные боевые качества?
Я вычеркнул из своего очерка слово «кадровый» и обиженно (ни на кого так не обижаешься, как на самого себя) стал писать о боевых действиях полка, то и дело отрываясь от работы и глядя в окно.
Внизу, подо мной, чуть не доставая окна, цвела сирень, напоминая мне прошлый год. Да и теперь, когда я слышу запах сирени, я вспоминаю июнь сорок первого. Кусты цветущей сирени сопровождали меня последние две недели перед войной, когда я ездил в танковый корпус корреспондентом «На страже Родины»; они нестерпимо остро пахли в белые ночи, во время нескончаемых наших разговоров о будущей войне; запах сирени заглушал запах типографской краски — никогда еще мы так не ждали газет, никогда еще не придавали такого значения нескольким строчкам «Хроники» или сообщениям из Дакара и Бейрута. И хотя этим городам ближе запах миндаля, я и сейчас, встречая в газетах Бейрут и Дакар, слышу запах июньской сирени. И когда уже началась война, еще цвела сирень; я помню сирень и в ней прорубленные танками просеки, — черную сирень, на которой стыли тела погибших.
В июне сорок второго в штабе полка, на улице Стачек, 106, я дышал сиренью и думал: что же мне мешает писать? Может быть, воспоминания о начале войны? Может быть, зарницы артиллерийского огня, вспыхивающие то там, то здесь? Шла артиллерийская дуэль, и я впервые в жизни улавливал ритм стрельбы и слышал, что наши батареи отвечают так, словно все они подчиняются взмаху одной дирижерской палочки.
«Как же они этого достигли?» — спрашивал я себя. И отвечал: «Витте мастер своего дела, виртуоз…» Но перо не шло.
«Мастерство», «виртуозность» — много раз я пользовался этими словами, но почти ничего не писал о военной науке. И я думаю, что причины были не только субъективные, но и объективные.
До войны мы почти не касались этой, одной из важнейших сторон деятельности военного человека. Разумеется, мы знали, что в училищах и академиях изучают военные науки, но в книгах, на сцене и в кино военной наукой, как правило, занимались военспецы, то есть преимущественно офицеры царской армии, которых привлекла к себе рабоче-крестьянская власть.
Эти штабники (как правило, в нашей интерпретации довольно скучные люди) когда-то окончили привилегированные училища, там-то их и обучили этой самой тактике и стратегии. Почти не было книг о людях, неразрывно связанных с делом пролетарской революции и знающих военную науку, о коммунистах, строящих армию совершенно нового типа. Ведь это они разрабатывали тактику и стратегию победоносных войн Красной Армии, это по предложению Ленина была создана академия, в которой военным наукам учились такие самородки, такие народные герои войны, как Чапаев и Буденный.
Годы после гражданской войны были годами необычайного интеллектуального роста советских военных кадров. Дело не только в том (хотя и это чрезвычайно важно), что блистали своими выдающимися талантами Тухачевский и Якир, Уборевич и Егоров, Блюхер и Штерн, — дело еще и в том, что именно в эти годы получило серьезное образование новое поколение военных людей: Жуков и Говоров, Еременко и Малиновский, Толбухин и Баграмян, Конев и Рокоссовский и многие-многие другие будущие полководцы-победители.
Ничего из этого, или почти ничего, наша литература не отобрала для себя, почти совсем пропустив эти важнейшие годы становления Советских Вооруженных Сил. Но и в книгах, и на сцене («Бронепоезд 14-69», «Разлом», «Оптимистическая трагедия») писатели так и не раскрыли интеллектуального военного нового типа. Можно понять, что на писателей старшего поколения, участников гражданской войны, наибольшее впечатление произвели фронт, гибель старого мира, возникновение армии, несущей счастье народу, утверждающей братство и равенство людей независимо от их национальной принадлежности. Ну а литературная молодежь? К середине 30-х годов она уже подросла, но за военную тему, связанную со строительством армии нового типа в мирные дни, никто, или почти никто, не брался.
Кажется, впервые за этот год я почувствовал невозможность писать, потому что не знаю предмета. Что такое контрбатарейная борьба? О ней я знаю едва ли не столько, сколько тетя Паша: немцы стреляют по Ленинграду — мы стреляем по немцам.