Время и случай

В мае 1971 года я был в очередной раз в Москве. Доложил министру положение дел на переговорах. Комментариев не последовало. А. А. Громыко вызвал вдруг своего старшего помощника В. Г. Макарова и продиктовал ему текст телеграммы в Хельсинки, где президенту Кекконену сообщалось, что в соответствии с его просьбой меня направляют к нему для того, чтобы проинформировать о ходе переговоров по Западному Берлину и наших оценках перспектив этих переговоров. Буквально за час до отхода поезда А. А. Громыко вызвал меня опять, чтобы пояснить, что требуется сделать в Хельсинки. Мне поручалось рассказать о структуре и содержании соглашения четырех держав, которое начинает прорисовываться, и объяснить президенту, что открывается уникальный шанс договориться по вопросу, который два десятка лет лихорадил всю Европу.

Мы вместе с ГДР готовы далеко пойти навстречу Западу. Но есть опасность, что там не сумеют соблюсти меру, и тогда этот шанс будет упущен. От решения же западноберлинского вопроса зависела ратификация Московского договора и формирование всей последующей обстановки в Европе. Кекконена просили употребить свое влияние по каналам Соц-интерна, чтобы поспособствовать достижению договоренности в ближайшее время. Он обещал использовать свои возможности.

А. А. Громыко торопил и меня. С начала мая по предложению американцев в группе советников был предпринят эксперимент, направленный на совместное формулирование положений будущего соглашения. Схема этого будущего документа в принципе была ясна. Он должен был состоять из соглашения, определявшего основные параметры решений по статусу западных секторов Берлина и их связям с ФРГ, порядку транзита в Западный Берлин, связей западных секторов с их непосредственным окружением, представительству интересов западных секторов вовне. Подробности урегулирований по каждому из этих крупных вопросов должны были содержаться в приложениях к соглашению, которые имели форму сообщений Советского Союза и трех держав, которые опирались на консультации и договоренности соответственно с ГДР и с ФРГ.

Эта конструкция была моим изобретением. Она позволяла решить, наконец, кто и в каких вопросах имел исключительную компетенцию, которую никак не мог и не хотел поделить с другой стороной. Три державы считали, например, что только они могут регулировать связи своих секторов с ФРГ. Мы, в свою очередь, считали, что только ГДР и мы вправе решать вопрос о порядке транзита и т. д. В результате никакого совместного документа не получалось. Идея с приложениями примиряла и утешала всех. СССР и ГДР могли вновь подтвердить свои исключительные права в тех вопросах, которые считали своей прерогативой. Три державы получали то же самое удовольствие. К тому же в соглашении, подписываемом четырьмя, появлялись ссылки на ГДР и ФРГ. Для ГДР это было фактически признанием ее как государства, для ФРГ — признанием сопричастности к берлинским делам. И главное, без ущерба для юридических и политических взглядов сторон все увязывалось в единый пакет.

Исходя из такой схемы, мы и начали действовать. В зал заседаний по предложению англичан принесли обычную школьную классную доску и мел, и все мы вчетвером начали составлять тексты отдельных разделов соглашений, спорить о формулировках, стирать тряпкой неподходящее, заменять на новое. Там, где договориться не удавалось, ставились многоточия и делались сноски, которые фиксировали различия в позициях сторон для последующего рассмотрения путей сближения на уровне послов. Двигались мы довольно быстро, и, хотя многоточий по каждому разделу было достаточно, первый заместитель министра В. В. Кузнецов, поглядев на то, что получалось, уверенно сказал, что соглашение скоро будет. Приказание А. А. Громыко поторапливаться, таким образом, было не просто благим пожеланием, а имело вполне конкретный смысл.

Однако поторапливаться было не так-то просто. Надо было все время оглядываться на треугольник Фалин — Бар — Раш. Фалин сообщал одну за другой якобы согласованные там окончательные формулировки, за пределы которых Абрасимов и я (в группе советников) не могли выходить. Беда, однако, состояла в том, что в Берлине на переговорах ничего похожего на эти формулировки не появлялось. Фалин говорил, что надо подождать, так как американцам нужно время, чтобы убедить союзников. Но тянуть время приходилось мне, а не американцам, которые на официальных переговорах вместе с англичанами и французами действовали так, как будто бы в Бонне никто ни о чем не договаривался. То, что я явно тяну время, они видели и активно жаловались на неконструктивный подход к делу советских экспертов.