Время и случай

Работать приходилось очень много. К каждому уроку истории наш учитель Б. И. Леонтьев требовал конспекты произведений Ленина, красочные схемы боевых действий Красной Армии, продуманные планы ответов по пройденному материалу. Их предлагалось написать на доске, после чего устного ответа часто не требовалось. Математические задачи должны были решаться тоже, как правило, с представлением чертежей, исполненных нередко на ватманской бумаге, причем материал брался не из школьных учебников. Литератор М. К. Фатеев, влюбленный в свой предмет и сам пишущий стихи, требовал серьезных сочинений с привлечением литературной критики, обязательного выступления хоть с одним серьезным докладом на литературном кружке, участия в его самодеятельных мероприятиях. Меня он с самого начала подверг перед всем классом испытанию на общую эрудицию, сказав: «Почитай, что знаешь наизусть из Пушкина… А теперь из Лермонтова… А теперь из Некрасова…» Потом, несколько помрачнев, обратился к своим воспитанникам и назвал их лентяями. В Сибири, оказывается, больше наизусть учат, чем в Москве.

Но все же «пятерки» за сочинение он мне ни разу не поставил, в том числе и на выпускном экзамене. Из-за этого я получил серебряную, а не золотую медаль.

Уезжая в Москву, я думал о поступлении в Московский инженерно-физический институт. Физика у меня шла хорошо. Новый московский учитель физики, кандидат наук Цейтлин, всячески подбадривал меня. Будучи убежденным в своих силах, я отправился на олимпиаду школьников в МГУ и не решил там ни одной задачи, как, впрочем, и другие мои одноклассники. Цейтлина это смутило. Меня тоже. В МГУ явно исходили из того, что их конкурсанты должны владеть началами высшей математики. Начинать заниматься ею у меня уже не было времени.

Тут-то я и принял решение, используя знания немецкого языка, начать подготовку к поступлению на загранслужбу. Сходил сначала на день открытых дверей в Институт внешней торговли. Впечатление осталось не лучшее. Затем учившийся в параллельном классе со мной Ю. В. Андреев убедил меня, что если идти по этой стезе, то поступать надо в Институт международных отношений. С этим решением я отправился на зимние каникулы во Львов.

Моим родителям такой поворот в моих замыслах весьма не понравился. Было начало 1953 года. «Зачем тебе это надо? — спрашивал отец. — Кончишь институт, просидишь несколько лет за запертыми дверями в каком-нибудь нашем посольстве, а потом, скорее всего, тебя посадят или в лучшем случае вышлют на поселение. Всех их рано или поздно на всякий случай сажают». Попасть в то время на загранработу считалось большой неприятностью. Переполошились и наши близкие друзья и знакомые. Вспоминали о прежних работниках НКИД СССР. Большинство из них плохо кончило. Мать срочно повела меня во Львовский политехнический институт, показала наиболее интересные кафедры, уговаривала выбрать солидную техническую специальность.

Отрицательное отношение к работе за границей было понятно. В то время было достаточно сказать, что кто-либо из твоих родителей когда-то работал за границей, и прием в комсомол автоматически откладывался до выяснения обстоятельств. Спецлагеря были полны всякого рода шпионов самых немыслимых разведок. В Красноярске совсем недавно была, по слухам, разоблачена шпионская группа безногого врача, кажется по фамилии Халявкин, собиравшаяся отравить воду в Енисее. Всякий разумный человек, завидев подле себя иностранца, старался поскорее удалиться от него, по возможности не сказав ни слова. Во всех киосках лежала брошюра «Правда об американских дипломатах», где бывшая сотрудница посольства США рассказывала, какое это змеиное гнездо ненавистников нашего народа.

Еще при Хрущеве назначение того или иного руководящего работника нашим послом за границей приводило нередко к инфаркту или стойкому запою. С тех пор времена, правда, изменились. С 70-х годов от желающих строить социализм из-за рубежа и открывавших в себе дар к дипломатической деятельности отбоя не стало. Сначала эта эпидемия охватила детей высокопоставленных родителей и вообще людей со связями, потом перекинулась на народных депутатов и новые структуры власти. Но в 50-е годы настрой был иной. Не очень изменился он и после смерти Сталина. Во всяком случае так думали тогда в кругах, далеких от дипломатии.