Время и случай

Норвежским я быстро увлекся. Почти забросив немецкий, занимался только им. Где-то внутри вызревало решение стать специалистом по Скандинавии. После третьего курса все мои курсовые работы, а потом и диплом были посвящены теме нападения Германии на Норвегию 9 апреля 1940 года. Учитель норвежского языка В. Л. Якуб всячески поддерживал эту склонность. С его помощью я отправился в первую свою поездку за границу в качестве переводчика на теплоходе «Сестрорецк», который собрал делегатов на Московский фестиваль молодежи и студентов 1957 года из районов Северной Норвегии. С норвежской делегацией я работал в течение всего фестиваля, причем быстро освоился с этим языком. Затем норвежское «Объединение молодежного сотрудничества» пригласило нас — двух переводчиков делегации — весной 1958 года приехать на традиционный норвежский pasketur, то есть лыжный отпуск в горах Ютюнхейма.

Лыжник, особенно горнолыжник я был в то время довольно никудышный. Пришлось трудно: первая половина дня уходила на то, чтобы подниматься до высоты 2000–2500 метров, вторая — на головоломный спуск вниз. Иногда выпадали дежурства по кухне. Готовили девушки, так что мои кулинарные способности оставались невостребованными. Зато надо было впрягаться на лыжах в тяжелые сани с бочкой и возить на кухню воду с горной речки. Но языковая школа была в этой поездке, конечно, превосходной.

Несколько дней мы провели, вернувшись с гор, в гостеприимном доме председателя пригласившего нас объединения Арне Ореброта. Тогда же мы имели возможность встретиться и с несколькими лидерами молодежного и студенческого движения в Норвегии. Я смог ощутить щекочущий запах реальных политических бесед. Вести их было увлекательно. Излишней информацией я тогда не был отягощен. Советский Союз был на гребне успехов во многих областях: мы прилетели на первом реактивном пассажирском самолете в мире, который был нашим Ту-104; лазая вечером по горам на лыжах, мы видели в темном небе над головой, как светящуюся звезду, наш советский спутник. Да и гуманитарная подготовка, которая давалась в институте, позволяла вести разговор с иностранными собеседниками по меньшей мере на равных, а зачастую и с чувством известного превосходства в запасе знаний и аргументов. Авторитет Советского Союза был в те годы весьма высок, и, выезжая за границу, нельзя было не почувствовать этого.

Но было для меня в этих двух поездках за границу и много поучительного. Я вернулся из них буквально влюбленным в Норвегию, ее природу, людей, историю, язык. В то же время задавал себе много вопросов: почему перед выездом в горы они просто складывают в подъезде ящики с бананами и апельсинами и за ночь эти ящики никуда не исчезают? Почему наш Мурманск покрыт толстым ковром мягкой пыли и состоит из серых некрашеных зданий, а расположенные в сутках хода от него норвежские Каркенес, Варде, Вардсе, Тромсе смотрятся на фоне все той же изумрудно-зеленой тундры и коричневых скал как раскрашенные игрушки? Почему приглашавшие нас хозяева-коммунисты могут нормально разговаривать со своими политическими оппонентами и даже ходить друг к другу семьями в гости, а у нас такое попросту невозможно? Почему, когда я в Тремсе отошел от нашей группы с «Сестрорецка», покупавшей всякие носильные вещи, и отправился в книжный магазин за норвежско-немецким словарем, за мной сразу бросились два очень рассерженных дяди? Неужели не верят?

Должен, правда, сказать, что все это не вызывало комплекса неполноценности, который стал столь характерным для наших людей лет двадцать спустя. Я чувствовал себя гражданином великой и могучей страны. У нее, может быть, были свои особенности и недостатки. Но у кого их нет? В чисто бытовом плане у них и чище, и квартиры лучше. Но питались они хуже нас, причем намного хуже. Думалось к тому же, что у них, пожалуй, достигнут пик возможного. У нас все еще впереди, и жизнь с каждым годом становилась лучше.

В институте была сильная комсомольская организация. С ее помощью администрация держала довольно строгую дисциплину. Понукать комсомольские комитеты особенно не требовалось. В них работали не за страх, а за совесть: активная деятельность в комсомоле учитывалась при распределении на работу по окончании института. Получить работу по прямой специальности было очень сложно, так как МИД СССР брал не более 10–20 процентов выпускников, остальным приходилось идти в другие организации и учреждения.

На комсомольскую выборную должность я попал лишь однажды на втором курсе. В курсовом бюро мне была поручена оргработа, то есть отправка бригад в колхоз, выделение людей на дежурство в отрядах дружинников и прочие подобные вещи, как правило, не вызывавшие особого восторга у студентов. Я же был приучен к дисциплине и требовал ее соблюдения также и от других.