Время легенд

Юрка топил баню. Из ржавой, почти выгоревшей и ужасно короткой трубы тянулся хиленький шнурок дыма. Вернее было сказать, что Юрка грел воду для помывки, поскольку баня свистела на ветру, а между сложенных в чашку осиновых кругляков можно было легко просунуть ладонь. Глина кое-где вывалилась, а реденькие пучки пакли повытаскали на гнёзда птички. Баня была притоном для мышей, а заодно гаражом для японской электростанции, разумеется, китайского производства, которую Костыль прятал под полками. С помощью этого последнего чуда техники он изредка освещал своё убогое житьё – бытьё и заряжал телефон и фонарь, которым светил во время ночных вылазок на зверя. Дверца в печи едва держалась, а вместо камней были использованы траки от гусениц и изоляторы с электрических столбов. Всё это соответствовало Юркиной изобретательности и рационализму, на которые он был способен, исходя из основного понятия – делу время, всё остальное – охоте. Или рыбалке.

Мылись недолго. Юрка сидел в углу и молча почёсывал свои костлявые ноги, или, как выражался народ, ходули. Они действительно были длинными и худыми, с мощными, как вратарские щитки, коленными чашечками и слегка искривлёнными вытянутыми голенями – генетическим наследием, доставшимся от предков казаков.

Непрестанно поливая себя тёплой водой, чтобы не замёрзнуть, Мишаня искоса наблюдал за Юркой. Бросались в глаза всё ещё красные узловатые рубцы и вмятины на его костлявом теле. Особенно на бёдрах.

–Хорошо же она тебя приласкала, – посочувствовал Мишаня, поёживаясь от не очень приятного зрелища. – Нашёл я то место, где ты с медведицей встретился.

– Как не подавилась! – протянул Юрка немного скрипучим, но приятным голосом. Лицо его вдруг сделалось неподвижным, глаза остановились на одной точке, там, где из вывалившегося кирпича вылезал розовый язычок пламени. Было впечатление, что этот огонёк на какое-то время загипнотизировал Юрку. Он ещё долго оставался сидеть неподвижным, когда Мишаня выплеснул на себя остатки тёплой воды, и с голым торсом, в одних трусах убежал в зимовьё. Там, лёжа на топчане, в приятной слабости и обливаясь потом, он и сам вспомнил, как столкнулся нос к носу с гималайским медведем. Это была мамка, появившаяся неожиданно, когда Мишаня увлечённо резал грузди. А спасло его от острых когтей брошенное через плечо ведро с грибами, из которого она сделала гармошку. Помогла и природная резвость, благодаря чему он потом два часа искал дорогу и свою машину.

Пришёл Юрка, румяный и побритый, с оставленными, на манер днепровских казаков, усами. Наблюдая за ним, Мишаня отмечал для себя неизменность всех его манер и привычек, знакомых уже не один десяток лет. Все его движения, небыстрые, но точные, были лишены суеты и праздности. Практичный и скупой на слова, Юрка был человеком действия. При этом действием могло быть самое обычное безделие или сон, и всё, что он ни делал, было сознательным актом. Не спеша, на глазах у гостя он сварил нехитрую похлёбку, заправив крупные макароны жаренным луком. Как будто извиняясь за скудность ужина, он посетовал, что нет выпивки и сала, в чём явно прослеживалось скрытое вымогательство, на тот случай, что у гостя вполне может оказаться в запасе и то, и другое. Ели не спеша и почти не говорили, а потом завалились на нары, дожидаясь, когда на плите закипит чайник. Мишаня знал, что Юрка небольшой любитель трепать языком, но, если его задеть за живое, волнующее, проговорит до утра.

– А всё равно побалеват, – первым нарушил молчание Костыль. Глаза его опять как будто сверлили стенку, вытягивая из пустоты сокровенные мысли. – А злобы на неё нет, – словно удивляясь этому обстоятельству, продолжал Костыль. – Я её потом видел. Весной. С медвежонком ходила. А там и пестун крутился. Как раз на суп.

– Чшо? Стрелял, – смеясь спросил Мишаня, понимая, что другого варианта быть не может.

– А… Промазал.

– Как говорится, ничего личного, – сочувственно высказался Мишаня.

– До сих пор не пойму, откуда она появилась? А за изюбрем же, след в след шёл. Думаю, ну где-то ты должен же залечь. По ляжке же зацепил. Кровило-то будь здоров.

– Заманил, – ухмыльнулся Мишаня.

Юркино лицо ожило, глаза вдруг загорелись, словно высвечивая из пустоты забытые подробности.

– Бык-то странный. Сколько раз выходил на него, а тот как издевается. И бежит так лениво. Бери мол меня, тёпленького. Нет, Мишка. Думай что хочешь, а этот бык точно непростой. Тот всего боится, осторожный до предела. Я не знаю более осторожного зверя, если не гон. Даже ночью на открытое место не выходит. А этот днём, да по мари, как на выставке.

Говорил Юрка спокойно, без эмоций, не пропуская ни одной подробности дела, по-прежнему продолжая смотреть в видимое лишь ему пространство, немного выпятив от напряжения нижнюю челюсть, выдавая этим состояние растерянности. – И ни разу следа не терял, – как будто разговаривая сам с собой, продолжал Костыль. – Да в Белой же. Тем же летом. Какой леший меня туда затянул? Слыхал, там графит добывать будут.