Время междуцарствия

К тому моменту, когда златоликий Ра вознесся над горизонтом, во дворце царило, не утихая с самой ночи, все то же лихорадочно-настойчивое оживление. Никто не смыкал глаз ни на минуту, и даже самые нерадивые в обыкновенное время слуги трудились, не поднимая головы; однако то за одним, то за другим время от времени являлись молчаливые стражники, дабы проводить на допрос к дознавателям низшего ранга. Каждое слово их тщательно записывалось: так приказал сам сановник Та, после кончины повелителя словно в одночасье обретший былое могущество. Всем было ведомо, что новый владыка прежде всегда прислушивался к его советам; злые языки даже поговаривали, что причиной тому стала поддержка, оказанная сановником Та еще в бытность простым писцом при покойном фараоне молодой наложнице Тити, позднее столь возвысившейся милостью своего господина. Доля истины в этих слухах была: между великой царицей и первым советником долгое время и едва ли не вплоть до последних событий существовала некая негласная договоренность о взаимной поддержке. В частности, поговаривали, что к опале младшей царицы Тии, наиболее серьезной конкурентки Тити, приложил руку именно советник Та; и доподлинно было известно, что имя его самого после злополучной истории с рабочими Мемфиса всячески старалась очистить перед своим повелителем великая царица. Словом, теперь, когда сын Тити обрел долгожданное могущество, его давний соратник, разумеется, не оказался забыт.

Пентенефре знал, что жрица Нейтикерт также был вызвана во дворец, хоть и пробыла у дознавателя лишь четверть часа; но его самого допрашивали долго и до неприличного даже подробно, по нескольку раз заставляя повторять одно и то же, а затем сравнивая новые показания с прежними в попытке найти несоответствия. Причину тому царевич, второй наследник после еще не облеченного властью пред ликом богов Рамсеса, понимал превосходно: по дворцу уже полз пущенный неизвестно кем – и это было хуже всего – слух, будто к безвременной кончине владыки приложили руку младшая царица Тия и ее сын.

Могло ли это быть правдой, по крайней мере, в отношении его матери – ибо в себе Пентенефре был уверен – он не знал доподлинно и сам, а оттого терзался страшным подозрением с той минуты, как узнал о смерти отца. Допрос, неприятный и унизительный, лишь усилил в нем это чувство; обладай царевич более высокомерным нравом, этого оказалось бы достаточно для хитроумных дознавателей с их двусмысленными намеками, скрывавшими до грубости очевидную цель. Но Пентенефре стискивал зубы и раз за разом повторял затверженные ответы, про себя гадая, когда же заговорят о матери и что отвечать насчет нее. Тия никогда не говорила при нем дурно об отце, даже когда он окончательно перестал призывать ее к себе, увлекаясь все новыми юными наложницами – в отличие от Тити, которую до конца жизни не оставлял своей милостью; не возмущалась откровенно тем, что ее единственный сын, родившийся неожиданно крепким и здоровым после череды неудачных попыток выносить дитя – ибо божественная супруга Хнума, покровительница беременных с лягушачьей головой, владычица Хекат очень долго не оделяла Тию своей щедростью – несмотря на все это, всегда останется вторым в очереди наследования власти. С учетом того, что царевич Рамсес, старший брат его, давно обзавелся гаремом и сыновьями, надежд для Пентенефре оставалось немного – но прежде это не столь сильно беспокоило его. Конечно, наглой ложью для любого из сыновей правителя было бы заявить, будто он ни разу не представлял именно себя на отцовском троне; не исключением был и Пентенефре – даже не осознавая этого, он часто, обдумывая приказы живого бога, размышлял о том, как сам поступил бы в той же ситуации. В силу своей молодости он еще не задумывался о том, насколько могут быть опасны подобные мысли – а также о том, что они посещают далеко не только его одного…

И еще одного в пылу своего юношеского стремления улучшить положение дел в Та-Кемет, переживавшей не лучшие дни, не понимал Пентенефре: при дворе его осуждали отнюдь не за желание стать фараоном, считавшееся само собой разумеющимся – что может быть как-то иначе, наверняка никто и не представлял. Царевич вмешивался в дела, за которые не стал бы браться ни один вельможа, дороживший расположением владыки; приближал к себе таких же безумцев или людей самого низкого происхождения, принимал их советы и даже порой следовал им; говорил о том, о чем предпочитали молчать другие – о толпах нищих, осаждавших храмы, о работниках, теряющих места, о безмерных тратах на нужды двора и бездействии многочисленных чиновников. Словом, делал все то, чего делать ему было никак нельзя – и история с сановником Та оказалась далеко не первой подобной ситуацией.