Время междуцарствия

Царица Тия была всего на три-четыре года моложе своей более удачливой соперницы; но человеку несведущему разница в их возрасте показалась бы куда значительней. От природы одаренная необыкновенной красотой, в прошлом лучшая танцовщица гарема и теперь почти не утратила прежней легкости и плавности движений. Как текучая вода, неуловимая и гибкая, совершенно бесшумно прошла она, ступая по полу босыми ногами – в своих покоях Тия никогда не носила сандалии, невольно выдавая собственное низкое происхождение; когда-то другие наложницы потешались над ней из-за этой причуды, позже – повторяли за ней, желая понять секрет удивительной легкости ее поступи. Ни то, ни другое не приносило ожидаемых последствий: сколько Пентенефре помнил мать, та всегда посмеивалась над неуклюжими попытками разных танцовщиц двигаться подобно ей, а злословящих сплетниц, казалось, не замечала вовсе долгое время, а затем мстила – по-женски тщательно и выверенно, так, чтобы никто ее даже не заподозрил. Немало ее конкуренток смогла устранить Тия способами, удивительными в своей изощренной изобретательности: подсыпанным в кровать толченым стеклом, разнообразными средствами для ухода за телом, что в сочетании с уже имеющимися у жертвы благовониями или пудрой становились смертельным ядом, отравленными подарками, переданными через третьи руки и словно бы случайно… Если великая царица Тити управляла дворцом и принадлежавшими семье фараона землями, то в гареме полновластной хозяйкой была именно Тия, в полной мере познавшая все его интриги, умевшая найти подход к кому угодно, выждать момент и затем нанести смертельный удар. Пентенефре и прежде знал о жестокости матери; не раз и не два даже проявлял к ней неуважение, требуя отказаться от мести очередной самонадеянной любимице фараона, посягнувшей на ее власть в гареме. Тия всегда старалась уходить от подобных разговоров и вообще чаще держала все в тайне от сына; но она искренне любила его и иногда, в качестве исключения, соглашалась сохранить жизнь очередной зазнавшейся дурочке – в конце концов, такие всего спустя пару месяцев находили свою участь сами, наскучив фараону или перейдя дорогу более решительным соперницам.

Но одно дело – избавляться от простых наложниц, еще не успевших обрести детей и вместе с ними власть; и совсем другое – решиться на убийство самого живого бога, охраняемого днем и ночью. Даже осмелься на подобное Тия – хватило бы у нее возможностей и людей, чтобы осуществить столь грандиозный и ужасный план ради возведения на престол сына? Пентенефре не желал верить в это; и все же возникшее в первую же минуту в его душе страшное подозрение никак не оставляло его.

– Тебя тоже допрашивали? – сдержав порыв спросить напрямую, осведомился он как можно осторожнее. Мать с приметным неудовольствием свела брови – сбрить их, как предписывали обычаи траура, она еще не успела, и осознание этого почему-то неприятно кольнуло сердце Пентенефре.

– Разумеется, – кивнула она, справившись с собой, и осторожно положила руку на плечо сына. На ее пальцах уже не было многочисленных колец, которые царевич обожал разглядывать в детстве, но ногти остались вызолочены, как и прежде; а голубой траур шел Тии, как немногие из ее праздничных нарядов в былые дни. Казалось, будто она только ждала момента, чтобы отбросить предписанную скорбь по почившему властелину; для Пентенефре, искренне не желавшего отцу такого конца, осознание этого – ибо он все же отнюдь не был глупцом – далось труднее всего.

– Сын, – между тем продолжала Тия, как будто не заметив его состояния – или, напротив, сознательно не обращая на это внимания, – я говорила сегодня с советниками Меру и Сенахти, но тебе следует встретиться с ними лично. Ты же понимаешь, что теперь Рамсес ни перед чем не остановится – а если уж вспомнить о его драгоценной матушке и ее ручном шакале, этом проклятом Та…

– Мама, – прервал ее Пентенефре, чувствуя, что еще немного – и он точно не сможет больше выносить эти разговоры о прочих отпрысках его отца и их матерях: будучи злопамятна, Тия могла часами проклинать их всех и ни разу не повториться. – Мама, скажи наконец правду: неужели ты как-то причастна к этому? Или, может, ты знала, кто замышляет убийство отца, но предпочла промолчать?

– Нет, конечно! Как тебе только могло прийти такое в голову, сынок? – мгновенно расширившиеся глаза матери действительно смотрели на него с искренним негодованием, но Пентенефре слишком хорошо знал ее. Лгать Тия умела еще лучше, чем избавляться от соперниц; представься ей возможность стать матерью нового владыки Та-Кемет, она не преминула бы ею воспользоваться…

И, кажется, на сей раз его молчание она истолковала абсолютно правильно – потому что разом бросила оправдываться и сама схватила сына за плечи, заглядывая в глаза и словно бы в самую душу одновременно: