Время междуцарствия

Внезапно их предводитель остановился, с негромким восклицанием подняв правую руку; приглядевшись, Тия увидела впереди отделившийся от общей гряды холмов валун, похожий на закутанную с головой человеческую фигуру. Всадники спешились, и теперь уже бывшей царице тоже кто-то протянул руку, помогая покинуть седло. Негромко, тягостно зафырчали верблюды – подле них уже возились рабы, ослабляя седла и беря за поводья, чтобы отвести на водопой. После двух суток в темнице Тия и сама мучилась нестерпимой жаждой, а потому, завидев у одного из младших жрецов на спине небольшой бурдюк с водой, не сдержалась и протянула к нему руки; мгновенно чужая ладонь со спины легла ей на плечо.

Жрица Нейтикерт, а это была именно она – Тия сразу же узнала ее даже в темном плаще, край которого почти полностью закрывал лицо, и без каких-либо обыкновенных для ее положения украшений и знаков – протягивала ей тяжелую кожаную флягу без единого слова, и у бывшей царицы мерзко похолодело в груди:

– Мой сын, он… Ты же – ты…

– Пейте, – тихо, непреклонно отрезала Нейтикерт, вкладывая флягу в ее ледяные ладони и придерживая – пальцы у Тии дрожали столь сильно, что она едва ли смогла бы сделать хоть глоток без посторонней помощи. Простая вода, свежая и оттого неимоверно вкусная – слаще любого холодного вина или ячменного пива, которое подавали во дворце каждый день – буквально обожгла пересохшее горло своей прохладой, свела судорогой непереносимого почти наслаждения. На миг женщина забыла обо всем, кроме этого ощущения; затем ужас с новой силой стиснул ее сердце.

– Госпожа Нейтикерт, – отнимая от губ флягу, промолвила она уже тверже и попыталась при этом всмотреться в черные глаза жрицы – но те выражали еще меньше человеческих чувств, нежели обыкновенно, – госпожа, скажи, где Пентенефре, мой сын?

Каменное лицо молодой женщины чуть дрогнуло; на мгновение узкие, сухие уста ее чуть приоткрылись, словно она желала и не находила в себе сил сказать что-то. Тия стиснула руки под накидкой, мысленно приготовившись к худшему – вернее, мысленно возвестив себе, что примет с достоинством это худшее, ибо нечто внутри нее уже заходилось истошным воплем отчаяния – отчаяния матери, теряющей единственное дитя…

Нейтикерт, что бы ни испытывала она в своем сердце – ибо даже жрецам, долгие годы посвящавшим отказу от всяческих чувств, едва ли удавалось подавить их насовсем – все же поняла ее безмолвие правильно и поспешила объяснить как можно спокойнее:

– Мне самой пока что ничего не удалось узнать: люди, посланные за его высочеством – жрецы великого Птаха – не подчиняются непосредственно мне, как те, кто доставил вас сюда; к тому же, они до сих пор еще не вернулись. Известий пока что нет – ни добрых, ни дурных, слышите? Будем молиться и надеяться на милость Матери Скрытого, госпожа.

– На милость! Милость… Словно она вовсе существует для нас, простых смертных! – тоскливо и отчаянно вскрикнула Тия. Обхватив голову руками, она опустилась на удачно подвернувшийся придорожный камень – холод его словно проник в самое ее существо. Нейтикерт промолчала. Видно было, как чуть заметно двигались ее губы, наверняка проговаривая строки древних молитв – бывшей царице не было до того, но она видела и слышала, как многие другие жрецы вокруг вполголоса или шепотом повторяли следом за ней священные тексты.

Это не успокаивало нисколько. Тия и раньше никогда не отличалась набожностью, за что покойный владыка, временами доходивший до откровенной человеческой суеверности, порой порицал ее; теперь же вместо ожидаемого от нее, возможно, другими желания излить душу могучим и всеведущим божествам женщиной все сильнее овладевал гнев. Простая танцовщица, приведенная во дворец в числе прочих фараоновыми смотрителями – ее мнения тогда вообще никто не спрашивал, включая давно покойных родителей, неимоверно гордившихся такой честью – а затем возвысившаяся несказанно благодаря лишь прихоти владыки, собственной красоте и женской способности выносить дитя, Тия и прежде порой испытывала в глубине души некое странное чувство: не кипучую ненависть и не желание отомстить, но смутное, растерянное возмущение такой несправедливостью. Ничего из того, что происходило с ней с того момента, как она вступила во дворец, не случалось по ее воле. Чего-то хотел повелитель Та-Кемет, живой бог-Рамсес, малейшие желания которого она стремилась выполнить, но так и не сумела сохранить его расположение к себе; чего-то – те царедворцы и приближенные владыки, которых она отчаянно пыталась привлечь на сторону своего сына; чего-то – великая царица Тити и иные любимицы фараона, перед которыми ей, матери второго наследника, то и дело приходилось склонять голову с почтительной улыбкой и льстивыми речами; чего-то хотел и ее горячо любимый Пентенефре, которого Тия и желала бы – но давно уже перестала понимать…