Время междуцарствия

– Вон они! – вдруг крикнул кто-то, и Нейтикерт с загоревшимся лицом тотчас обернулась в указанном направлении, забыв о Тии; та, впрочем, и не думала возмутиться. Вся обратившись в зрение и слух, смотрела она на темневшую широкой полосой дорогу, по которой, как казалось, невообразимо медленно двигался вперед небольшой отряд всадников.

Служительница Нейт, забыв о своем сане, первая бросилась им навстречу: отвязав одного из верблюдов и тотчас с удивительной для храмовой воспитанницы легкостью взобравшись в седло, погнала его вперед едва ли не рысью. Животное храпело и фыркало, не желая повиноваться, но Нейтикерт будто не замечала этого. Остальные жрецы разделились, как успела разглядеть Тия, в одно мгновение: кто-то остался на месте стоянки вместе с верблюдами и поклажей, прочие же последовали наперерез всадникам. У кого-то звякнуло привязанное к седлу оружие – по видимости, ожидали всякого; и бывшая царица с ожесточением безысходности тоже вскочила со своего места. Ей тотчас предложили верблюда; вдалеке жрица Нейтикерт, поравнявшись с прибывшими всадниками, уже спрыгнула на землю и о чем-то горячо и торопливо расспрашивала одного из них.

– Слуга Кахотеп будто обезумел, когда обо всем узнал. Мы пытались его остановить, но он успел зарезать того человека, что руководил пытками – главу меджаев Хет-хемба – и самого сановника Та тоже, – рассказывал кто-то громко и хрипло. – Его схватили, мы ничего не смогли сделать…

– Где, где он? – тревожно повторяла Тия, но никто, казалось, не желал отвечать ей. Всюду, куда падал ее взгляд, низложенную царицу встречали лишь замкнуто-вежливые, бесстрастные лица служителей богов; благоговейное молчание тяжелым грузом давило на плечи, пригибая к земле.

– Госпожа, – послышался вдруг чуть слышный, невероятно спокойный голос жрицы Нейтикерт. Стоя на коленях спиной к Тии, она слегка повернула голову и позвала, не двинувшись при этом с места: – Госпожа, прошу вас, подойдите сюда.

Ноги едва держали женщину; холодный ужас словно сковал все тело так, что она оказалась даже не в силах выполнить эту простую просьбу. Кто-то из вновь прибывших жрецов – уже немолодой, крепко сбитый мужчина с гладко выбритой головой, на виске которого поблескивал в свете луны золотой краской какой-то искусно начерченный символ – приблизился к ней и осторожно обнял за плечи, позволив опереться на себя. Второй, помоложе, повинуясь его безмолвному жесту, сделал то же самое; и так, держась за их сплетенные вокруг нее руки, словно птичьи крылья, Тия медленно подошла ближе, наконец-то увидев своего сына. Пентенефре лежал на спине, и так спокойно, так неподвижно было лицо его, что он казался спящим – наконец-то по-настоящему умиротворенно.

Когда-то в далеком детстве во дворце, будучи совсем ребенком, он часто не мог заснуть и прибегал в комнату матери: только в ее объятиях сын успокаивался и ложился рядом, а став чуть старше – уходил к себе, не забыв поблагодарить. На всегда холодном ложе Тии Пентенефре многие годы отставался единственным мужчиной – для нее, при всех молодых конкурентках и не вполне устойчивом положении, измена своему повелителю была непозволительной роскошью; когда же на владыку иногда находило полузабытое желание увидеть прежнюю любимицу, он всегда приказывал привести ее, а не приходил сам. Единственным ее защитником, единственной отрадой и самой большой болью для Тии был ее сын; всегда повторяя – и искренне веря в это – что ради его будущего она готова отдать что угодно, младшая царица боялась даже представить, что, напротив, Пентенефре станет жертвой на пути к осуществлению ее самого заветного желания…

Он знал помыслы своей матери с самого начала – едва появившись на свет, словно сразу предугадал собственную судьбу; страшился темноты, не зная даже причин этого – быть может, оттого и тянулся столь отчаянно к служительнице Нейт, загадочнейшей из богинь, ведающей скрытое от людского взора под неизбывным мраком ночи? Тия не знала этого: сын всегда был рядом, и поэтому она полагала прежде, что ей известны все устремления его сердца; но на мертвом, застывшем лице Пентенефре была запрятанная под маской вечного покоя горькая усмешка, сводившая бывшую царицу с ума.

Тия не заплакала. Пыталась и не могла проронить ни слезинки: огромное, страшное горе выпило ее всю до капли, не оставив ничего. Сухим немигающим взором смотрела она на то, что без внутреннего содрогания едва ли смог бы вынести и более привычный к такому человек. Единственным, что осталось нетронутым рукой палача, было лицо Пентенефре; ниже шеи, перехваченной багрово-синей полосой от веревки, начиналось нечто белое, слипшееся кое-где комьями, пестревшее пятнами бурой крови и затвердевшее намертво – более всего оно было похоже на сырую шкуру, не то козью, не то овечью, пропитанную каким-то схватившимся раствором. Острый звериный дух мешался с терпким запахом натрона и другим, страшным и противоестественным – растворяющейся там, под шкурой, медленно плавящейся мертвой плоти.