А затем, в один краткий момент всеведения, он, наконец, понял, как же был неправ.

Он забыл, что четырехмерное пространство — это еще далеко не предел. Кейбелл невольно ввел его в заблуждение: существуют многомерные пространства, где у куба может быть гораздо больше, чем шесть граней. Измерение Клариссы...

Протяженность множественных измерений не просто соприкасается в пространстве с нашим миром, скорее пространство — лишь среда, через которую проходят эти протяженности. И потому, что люди живут на трехмерной планете, и потому, что все планеты в этом континууме трехмерные, невозможен никакой физический тессеракт, кроме протяженности.

То есть, набор генов и хромосом, появившихся на Земле и задуманных здесь, не может сформировать матрицу супермена, как не может электробатарейка дать больше предназначенного ей напряжения. Но если взять три, шесть, десять таких батареек и соединить их последовательно...

Пока они не соединены, связь не завершена, и каждая в отдельности — обычный человек. У каждого есть свои ограничения. Это как брести наощупь, неуклюже прокладывая путь в темноте, и внезапно обрести способность видеть, когда отдельные части организма сливаются в единое целое. И потому, человеческий разум может постичь существование такого сверхбытия до тех пор, пока не произойдет слияние и отдельные батарейки не станут единым элементом с огромной потенциальной энергией.

На Земле жила Кларисса и ее номинальная тетя — которую вообще невозможно было постичь.

А где-то на далекой планете в Созвездии Тауруса тоже была Кларисса, хотя там ее могли звать по-другому, например, Эзендора, а ее опекуном бы некто далекий и загадочный, которого местные обитатели считали божеством.

А на планете семи миллионной четыреста двадцать восьмой от Центра Галактики жила Джандав, носившая с собой маленький кристаллик, из которого появлялся ее опекун.

В атмосферах кислородных и хлорных, на землях, освещенных дрожащим светом звезд, не видных в земные телескопы, под водой и там, где было холодно, темно и пусто, — всюду повторялась матрица, внедренная экстрасенсорикой, невообразимой мощью и наукой homo superior, биологическим видом расы, существовавшей неизмеримо дольше Человечества. Не самопроизвольно, во многих мирах, жила, росла и развивалась матрица Клариссы. Батарейки набирали мощь.

Или, если воспользоваться моделью Кейбелла, матрица Клариссы прикоснулась одной гранью к Земле, но это была не грань из шести возможных, — а грань из почти бесконечного количества подобных граней. И каждой гранью этой невообразимой геометрической фигуры была Кларисса, которая росла, взрослела, набиралась сил и опыта. А потом — однажды, — все эти грани будут притянуты к единому центру и сольются в полную Клариссу. Однажды, когда последняя грань-зеркало отправит внутрь, к центру, свое зрелое отражение целого, и тогда множество Кларисс, если можно так выразиться, возьмут друг друга за руки и соединятся в непостижимое совершенство.

До этого момента мы можем проследовать. Но не после того, как отдельные элементы станут целым — завершенным, огромным, выросшим из незрелых Кларисс в гигантском количестве миров. После этого у дальнейшей судьбы homo superior уже не будет ни единой общей точки соприкосновения с тем, что в силах постичь homo sapiens.

Мы знали их, как детей. Но они пошли дальше. Они отказались от детских игрушек.

— Кларисса... — позвал Лессинг.

Затем замолчал и неподвижно стоял в тишине, глядя на темный порог в полумраке зеркал и постепенно начал... видеть. Там было темно на лестничной площадке. Лестница уходила вверх и вниз, темная и неподвижная. Было тихо, ни малейшего шевеления в неподвижном воздухе. Это была энергия, не нуждающаяся в проявлении энергии.

Лессинг повернулся и медленно стал спускаться по лестнице. Страх, боль и грызущее беспокойство, так долго мучившие его, теперь кончились. На улице, стоя на тротуаре, он закурил сигарету, поймал такси и задумался, куда ехать.

Таксист обернулся к нему. Впереди поблескивала в темноте Ист Ривер, неспешно катя свои воды на юг. В противоположной стороне прогрохотал трамвай.

— Куда едем, сержант? — спросил таксист.

— В центр, — ответил Лессинг. — Где там любит собираться публика?

Он откинулся на мягком сидении, чувствуя облегчение, потому что на сознание его больше ничего не давило.

Поиски воспоминаний были завершены. Теперь он мог прожить свой цикл, с радостью, недоступной больше никому, наслаждаясь жизнью, как никто другой, с величайшим интересом играя в земные игрушки. До тех пор, пока не придет срок, и его части сольются в непостижимое целое. Пока что непостижимое...

— В ночной клуб? — спросил таксист. — Неподалеку как раз открылось приличное заведение...

Лессинг кивнул.

— Прекрасно, давайте в клуб.

Откинувшись на сидение, он с наслаждением глубоко затянулся сигаретой. Шел детский час.

Все — иллюзия

All is illusion, (Unknown, 1940 № 4), пер. Андрей Бурцев