Все хорошо

Войдя в малый зал, я вижу, что над сценой горит один-единственный софит. Все остальное тонет во тьме. Музыка грохочет. Итак, тут идет другой спектакль! Невероятно! И именно в вечер премьеры. Похоже на заговор. Почему никто мне об этом не сказал? Грейс, ты знала? Ах, да, ее же тут нет. Я мчу к единственному лучу света, навстречу все громче звучащей мелодии. Ноги, едва касаясь пола, сами ведут меня на сцену. Там, в самом центре, наклеена метка – крест из красной изоленты. На ней я и останавливаюсь. И музыка тут же стихает. Прожектор жарко светит в лицо. Слепит глаза. Зрителей я не вижу. Но чувствую – они там, во тьме, смотрят на меня. Господи, что, представление уже началось?

– Простите, – говорю я, – мне очень, очень жаль.

Звучат негромкие аплодисменты. И тут же стихают, все ждут продолжения. Нужно уйти со сцены, но я почему-то не могу сдвинуться с места. Я тут одна. Как так вышло? А где, собственно, спектакль? Где остальные актеры? На сцене никого, только я. И все смотрят на меня. Ждут, что я скажу. Как будто именно на меня и пришли смотреть. А теперь восхищенно замерли в своих креслах.

Оглядевшись по сторонам, я понимаю, что стою среди декораций. На сцене представлена чья-то гостиная. Что же это за пьеса? «Стеклянный зверинец»? «Долгий день уходит в ночь»? Мебель какая-то слишком современная. И знакомая. Откуда я ее знаю? Разглядываю стоящие вдоль стен книжные шкафы, торшер в виде дракона, телевизор в углу. На экране без звука идет какой-то детектив. И сердце начинает биться быстрее. Мне определенно знакомы эти шкафы, этот торшер и телевизор. И плакаты в рамках. Афиша балета «Ромео и Джульетта», который мы вместе смотрели в Нью-Йорке, когда я нашла в себе силы на поездку и подарила ей билеты. И «Саломеи», на которую она, должно быть, ходила одна. Окно, занавешенное пенно-розовой шторой. Диван в цветочек, на котором я однажды рыдала, а она беспомощно смотрела на меня из шезлонга. И этот наполовину собранный пазл с Пьяцца Венеция на журнальном столике я тоже прекрасно знаю. В последний раз, когда я была здесь, она собирала часть с небом. И дальше так и не продвинулась.

– Я знаю эту гостиную, – вдруг вслух выпаливаю я.

В зрительном зале смеются.

– Это дом Грейс. Я у Грейс.

Сердце колотится, как бешеное. Зрители аплодируют. Почему они аплодируют?

– Что я делаю в гостиной Грейс? Что это за пьеса?

Тут мне в нос ударяет запах. Плотный, нездоровый. И очень сладкий. Гнилостно-сладкий.

– Чем это пахнет?

В зале снова смеются. Над сценой вспыхивает больше огней. И я вижу лежащую на полу женщину. Вокруг желтеют поникшие воздушные шарики с перекошенными улыбками. Стоят увядшие букеты в вазах с мутной водой. «О, просто красивую композицию из весенних цветов. Что-нибудь воодушевляющее. Тонизирующее». Повсюду валяются надорванные пакеты с продуктами, над упаковками мяса и сгнившей питахайей кружат мухи. Бутылка шампанского разбита на мелкие кусочки. А посреди всех этих гор мусора лежит женщина с широко открытыми глазами.

– Грейс!

Я бросаюсь к ней. Падаю на колени среди рваных пакетов и осколков.

И меня захлестывает облегчение. Грейс, Грейс, слава богу. Лежит на сцене, вся такая умиротворенная. Отдыхает, как я ей и советовала. Она ведь где угодно может отрубиться, я это точно знаю. Еще всегда ей завидовала. Глядите-ка, как сладко она спит, даже здесь. На сцене, под всеми этими светящими в лицо прожекторами. Под гром аплодисментов. С широко открытыми глазами.

– Грейс, как я рада, что ты здесь, – говорю я. – Я так волновалась.

По залу прокатывается легкий смешок. Сердце испуганно стучит в груди.

– Я правда волновалась, – сообщаю я зрителям. – Постоянно ей названивала, верно, Грейс? Ну или собиралась позвонить. Не позвонила только потому, что боялась побеспокоить.

В зале снова смеются. Я оглядываюсь, но из-за огней не могу рассмотреть ни одного лица. Тогда я снова оборачиваюсь к Грейс. Она лежит, не шелохнувшись. Смотрит прямо перед собой. И вроде как улыбается.

– Грейс? – трясу я ее за плечи.

Ничего. Все та же улыбка. Все те же открытые глаза.

– Грейс, скажи что-нибудь, прошу тебя. Ты спишь? Пожалуйста, проснись. Это что, шутка такая?

Публика хохочет. Я трогаю лоб Грейс. Холодный. Это все не по-настоящему, твержу я себе. Не может быть по-настоящему. Какое бледное у нее лицо. И глаза смотрят, не моргая.

– Кто-нибудь, помогите мне! – кричу я. – Пожалуйста!

И вглядываюсь во тьму. Но никто из зрителей не трогается с места.

– Эй, вы меня слышите? Я сказала, помогите, пожалуйста!

Никакого движения. Кто-то откашливается. Я чувствую, как они смотрят на меня из темноты.

– Что вы делаете? Чего вы там расселись?

«Беги, – говорю я себе. – Скорее, приведи помощь». Но тоже не могу пошевелиться. Мои колени как будто примерзли к полу рядом с телом Грейс. Словно свет софита пригвоздил меня к этому месту, к точке, тоже помеченной крестиком из красной изоленты.

Сердце стучит, как безумное, колотится в ребра, как барабанящий в дверь кулак.

– Пожалуйста, – причитаю я. – Пожалуйста, помогите. Мне кажется, она…