Все хорошо

Я смотрю в темноту. Как здесь теперь черно, как тихо. И боль ушла. Ничего не осталось. Стоит кромешная тьма. Нет, не кромешная. Откуда-то все же исходит мягкое мерцание. Бледно-голубое, как свет разгорающегося утра или гаснущего дня. «Как красиво», – думаю я. Но мне страшно. Чего я боюсь? Сцена подо мной мягкая, как трава. Цепляюсь пальцами за какие-то крошечные клинки. Повсюду пахнет цветами. И запах этот сладкий, как сама весна. Гиацинты. Сирень. Так лучше. Намного лучше. Цветы. Мягкая сцена. Голубоватый свет. Где я? Все еще здесь. Чувствую, как дышат в темноте зрители. И смотрят на меня. Страх все острее. Что дальше? Беги! Надо бы снова попытаться удрать. Выбраться отсюда. Позвать кого-нибудь. Привести помощь. Найти Грейс. Но могу ли я бегать? Не сломали ли меня те мужчины? Пытаюсь осторожно поджать пальцы ног. Потом легонько двигаю ступнями. Поднимаюсь на ноги – и это оказывается так легко, что я едва не рыдаю от радости и облегчения. Со мной все в порядке! Слава богу, слава богу, слава богу! Только никто не хлопает. Странно… В зале повисла мертвая тишина. Зрители ждут.

«Беги! Беги прочь из театра и никогда не возвращайся».

Но что-то удерживает меня здесь – то ли сладкий запах цветов, то ли мягкий голубой свет. Ничто не мешает мне удрать, но я не делаю этого. Стою на месте, на мягкой, окутанной мглой сцене, и вдыхаю запах цветов. Я могла бы дышать им вечно.

А потом я вдруг слышу детский плач. И отзвуки колыбельной. Что? Откуда это? Вспыхивает голубой прожектор, и я вижу в центре сцены детскую кроватку. Стоит там, одна-одинешенька. Скорее туда! Нужно убедиться, что все в порядке. Нельзя же бросить ее тут, среди этих животных. Я спешу к ней, к стоящей посреди сцены колыбельке. Заглядываю внутрь и вижу плачущего младенца. Малышка сучит в воздухе крошечными ножками и ручками.

– Это же настоящий ребенок, – говорю я.

В зале раздаются негромкие аплодисменты.

– Чья она? – спрашиваю я у зрителей. – Откуда здесь взялся ребенок?

Все смеются. А малышка плачет все громче.

Я беру ее на руки. И она тут же замолкает. Разглядываю ее, а она смотрит на меня. Пухлые щечки. Ясные глазки. Смутно знакомые черты лица. А мои руки, удерживающие ее маленькое теплое тельце, откуда-то сами знают, что нужно делать. Может быть, я уже держала ее на руках? Но когда? Наверное, во сне. Разглядываю крошечное личико девочки, а она смотрит на меня с любопытством. «Кто ты? Кто тебя бросил здесь одну? Твоя мама сейчас в зрительном зале? Почему мои руки тебя так хорошо знают?»

Над нами вспыхивают все новые и новые софиты. Теперь я в другой гостиной. Совершенно обычной, если не считать, что пол в ней порос травой. Диван с бело-голубым цветочным узором. Два красных кресла. Пианино. Книжные шкафы. Заваленный детскими книжками журнальный столик. И повсюду цветы. Растут в траве на полу, красуются в вазах на столах. Здесь живет семья. Счастливая семья.

Хочу спросить, где я. Но нутром чую, что знаю это место. Знаю так же хорошо, как дом Грейс. Даже лучше. Откуда я его знаю? По спине бегут мурашки.

Малышка, которую я все еще держу на руках, снова начинает хныкать. И сучить невероятно маленькими ножками в носочках. Я прижимаю ее к груди. И меня захлестывает каким-то странным чувством. По телу прокатывается волна тепла. А девочка сразу успокаивается.

В зале негромко хлопают.

– О, ты взяла ее, отлично, – говорит кто-то.

Я оборачиваюсь. Пол. Не Хьюго. Пол. Настоящий Пол. Золотисто-рыжие, как чешуя золотой рыбки, волосы блестят в свете софитов. Поднявшись на сцену, он направляется ко мне. И улыбается. В руках у него свежий букет цветов. И смотрит он на меня так, словно я все еще принадлежу ему, словно никогда его не обижала, не уходила прочь из этого дома. Словно я не потерялась в густой тьме, не разминулась с этой жизнью. Я все еще живу здесь. В доме, который после всех этих лет больше не узнаю. В нашем доме. За ним простирается сад, где я выращиваю розы, сирень и ирисы, мой личный готический садик с кизиловыми и вишневыми деревьями. По вечерам мы сидим в их прохладной тени. Сидим и любуемся, как растет и цветет все, что мы сами взрастили.

– Золотая рыбка, – говорю я.

Этот человек не может быть Полом. Но это он. От него пахнет свежим хлебом. И домом.

– Прости, принцесса, – улыбается Пол. – Я был в саду. Обычно она не заливается так отчаянно, правда, Элли?

Элли. Я разглядываю плачущую и сучащую ножками малышку. Руки у меня дрожат. Ладони взмокли от пота.

Пол улыбается нам. Глаза его светятся любовью. Он строит девочке забавную рожицу, и она хохочет. Смеется и Пол. И я тоже смеюсь, хотя по щекам у меня катятся слезы. Боже. Боже, что происходит?

Пол гладит меня по спине. Сон, сладкий сон. Это не может быть явью. Но его рука такая теплая, знакомая и настоящая. Тени рассеиваются, уходит тяжесть, которую я до сих пор даже не замечала. Душа поет. Сердце снова полно любовью. Ноги, словно цветы, утопают в мягкой земле.