Все лгут

Манфред тоже здоровается, и мы идем в секционный зал – выкрашенные белой краской стены, блестящий линолеум на полу, нержавеющие столы, оборудованные стоками, кранами и шлангами с душевыми лейками. Я видел все это уже много раз, но каждый меня поражает мысль, что все заканчивается именно так. Вся любовь, все надежды, все, что прежде составляло саму жизнь, низводится до костей, гниющей плоти и жидкостей, сливающихся в эти стоки.

– Не уверен, что смогу быть вам чем-то полезен, – говорит Давид, жестом указывая на один из секционных столов.

Кости разложены на нем таким образом, чтобы сформировать человеческий скелет.

– Вот черт! – восклицает Манфред, потирая подбородок. – Здесь все?

Давид кивает.

– Да, но до завершения исследований я не могу ничего сказать ни о причине смерти, ни о времени, ни о личности трупа.

– Считаешь, причину смерти можно будет определить? – спрашиваю я, глядя на выцветшие кости. Рядом с бедренной лежат какие-то инструменты, а возле них – клок высохших водорослей.

Давид складывает руки на груди.

– Это может быть непросто, – соглашается он. – Но если повезет, мы сможем выделить ДНК, и тогда, возможно, получится ее идентифицировать.

– Ее? – переспрашивает Манфред.

– Да, это женщина, насколько я вижу. Но… Нет, послушайте, я вам больше пока что ничего не скажу. Я и так уже ступил на тонкий лед. Вскрытие состоится завтра, ко мне на помощь приедет коллега из Уппсалы, который специализируется на судебной антропологии.

– Бен, значит?

– Да, – отвечает Давид. – Тут он внезапно оживляется и неуверенно улыбается нам. – Но сейчас я мог бы показать вам кое-какие вещи, – сообщает он, направляясь к окну, прямо под которым стоит еще один стол.

На голубой клеенке лежит нечто, напоминающее свернутый ковер, покрытый грязью и высохшими, спутанными водорослями.

Мы следуем за ним.

– Она была завернута в это? – уточняет Манфред.

– Да, – подтверждает Давид и, натянув пару латексных перчаток, берет скальпель. Затем он аккуратно скоблит лезвием ковер. С него сыпятся песок и грязь, обнажая маленький участок.

Я наклоняюсь, чтобы получше разглядеть переплетение ярко-желтых и зеленых волокон.

– Пластик? – наморщив лоб, спрашивает Манфред.

– Верно, – отвечает Давид. – В ином случае он бы развалился много лет назад.

– Так значит, она долгое время провела в воде? – спрашиваю я.

– Об этом я пока не стану судить, – криво ухмыльнувшись, отвечает Давид. – Вам придется пару дней потерпеть. Ну хорошо, я и сейчас могу вам сказать – да, она пролежала в воде как минимум несколько лет. Но сейчас я не готов утверждать, та ли это девчонка, Фоукара. Однако… Насколько мне известно, мы располагаем образцами ее ДНК, так что, вероятнее всего, сможем провести сравнительный анализ. Если, конечно, нам удастся получить ДНК-профиль. Кроме того, у нас есть еще вот что.

Давид тянет руку за маленьким прозрачным пакетиком, который лежит рядом с ковром.

– У нас еще руки не дошли это отчистить, но все же…

Он слегка разминает большим и указательным пальцами содержимое пакетика, так что луч яркого света падает на что-то маленькое и блестящее.

– Никакой видимой коррозии, – бормочет Давид. – Это золото.

Я вновь наклоняюсь и долго вглядываюсь в содержимое пакетика.

Внезапно мой желудок сводит, а сердце начинает биться чаще.

– Где вы это обнаружили? – спрашиваю я.

– Это было на внутренней стороне ковра.

– Могу я сделать фото? – прошу я разрешения.

– Будьте как дома, – приглашает Давид, делая шаг назад, чтобы я мог выбрать подходящий ракурс для снимка маленькой сережки в виде дельфина.

Некоторое время спустя…

Наступил вечер, и за окном моей квартиры в Мербю завывает осенний ветер. Он стучит и царапается в стекла. Шум мотора приближающейся машины сначала нарастает, а затем постепенно стихает.

Я сажусь в кровати, потом медленно встаю, ожидая возвращения острой боли в бедре. Морщусь, когда она напоминает о себе. Потом иду пи́сать.

Стареть – ужасно. Ничего не функционирует как положено. Тело болит, становится раздражающе медлительным и совсем не готово выполнять то, что я от него хочу. Вместо движения оно стремится отдыхать, стремится ездить в машине вместо того, чтобы ходить пешком, и упрямится, даже когда ночью мне нужно встать по нужде.

В квартире же, напротив, ничего не изменилось с того самого вечера двадцать лет назад, когда мы с Ли только въехали сюда. Кичливые кожаные кресла тихо и смирно стоят в гостиной, как спящий в стойлах скот. Акварели, которые Ли написала во время учебы на Готланде, украшают стену над телевизором, а на полке теснятся книги.

Это книги Ли.

Я никогда не читал их, но мне приятно, что они там стоят. Ли всегда говорила, что человек не может быть одинок, если у него есть полка с книгами.

Она была права, как всегда.

Стол и стулья, стоящие в кухне, мы купили в «Икее», а собрала их сама Ли. Не потому, что я не знал, как это делается, – просто я все время был на работе.

Они выглядят совсем как новые, только кое-где есть небольшие сколы.

Пописав и почистив зубы, я возвращаюсь в спальню. Бросаю взгляд на будильник.

Пять минут первого.