Все лгут

– Это было ясно как день, но его освободили.

Малин откидывается на спинку стула и складывает руки на коленях.

– В наши дни его точно бы осудили, – заявляет она. – Теперь у нас гораздо больше информации о преступлениях чести. Да и законодательство поменялось – международные браки между несовершеннолетними не признаются, а принуждение к заключению брака теперь карается по закону. У меня есть опыт работы с подобными делами. Одному парнишке, например, члены собственной семьи угрожали убийством. В итоге ему пришлось вступить в программу защиты свидетелей.

– Парнишке? – переспрашивает Манфред.

– Ну да, – подтверждает Малин. – Преступления чести совершаются не только в отношении девушек. А преступником может стать не только мужчина. Напомните-ка мне, в каком году погибла Ясмин Фоукара?

– В двухтысячном, – отвечаю я.

– Что и требовалось доказать! – восклицает Малин, взглядом упершись в потолок. – До событий одиннадцатого сентября. И до убийства Фадиме Шахиндаль[20]. В те времена мы были еще чертовски наивны.

Малин ненадолго замолкает.

– Так у вас есть какие-то зацепки?

– Не особенно, – признается Манфред.

Она кивает, поднимаясь со стула, и на мгновение прикрывает веки.

– Знаете, иногда мне так сильно недостает Ханне.

Ни я, ни Манфред не отвечаем – мы все тоскуем по Ханне.

Ханне Лагерлинд-Шен работала профайлером и помогала нам в раскрытии многих запутанных дел. Здесь, в Управлении, ее даже прозвали ведьмой – за сверхъестественную способность выходить на след преступника вопреки всякому здравому смыслу. Но она мертва вот уже больше года, и как бы нам ни хотелось, помочь Ханне больше не сможет.

– Мне тоже пора, – смущенно произносит Манфред.

Он поднимается, энергично потирая колено.

– Болит? – спрашиваю я.

– Не то слово, – признается он. – Врачи говорят, мне нужно сбросить вес, иначе улучшений ждать не придется.

– Надо же.

Я не намерен указывать ему на то, что существует масса других причин похудеть – например, он смог бы увидеть, как растет его четырехлетняя дочь. Но зачем повторять то, что ему и так прекрасно известно?

Манфред и Малин вместе удаляются по коридору.

Последнее, что мой слух успевает выхватить из их разговора до того, как они скрываются за поворотом, – слово «подгузник».

После ухода Манфреда я возвращаюсь в свой скворечник и собираю нехитрые пожитки. Блокнот, мобильник и желтый стикер со списком покупок: молоко, масло, яйца.

Прежде чем уйти, я сажусь за стол, стаскиваю убитые сандалии и набираю номер Марии Фоукара.

Она берет трубку два гудка спустя.

– Привет, – говорю я ей. – Это Гуннар Вийк из полиции.

– Привет, Гуннар.

– Прошу прощения за поздний звонок, но я должен рассказать тебе прямо сейчас. Это не Ясмин.

В трубке воцаряется тишина.

– Ясно. А кто тогда?

– Пока не знаем.

– Ага.

Пауза.

По коридору мимо кабинета проходит уборщик. Одной рукой он катит тележку с моющими средствами и большим черным мусорным мешком. В другой несет пылесос. Он с улыбкой кивает мне, а я в ответ поднимаю ладонь.

– Даже не знаю, хорошая это новость или плохая, – говорит Мария.

– Понимаю.

– Мне не хотелось бы, чтобы это оказалась она, но поставить точку в этой истории было бы в некотором роде правильно.

Я ничего не говорю. В соседнем кабинете с глухим урчанием включается пылесос.

– Вы уверены, что это не она? – спрашивает Мария.

– Да.

– Ладно. Спасибо, что позвонил.

– Не за что. Я дам знать, когда у нас будет больше информации.

Мы заканчиваем разговор, я беру сумку и выхожу.

Дома ко мне потихоньку подкрадывается отчаяние – сначала под видом неуемной энергии, а затем – как все возрастающее ощущение дискомфорта, которое я не могу контролировать. Оно разливается в груди и пульсирует в висках.

Мои мысли заняты Марией и Самиром – семьей, которая растаяла в воздухе. Я думаю о Винсенте, мальчике, переставшем говорить и выросшем во взрослого мужчину, который так и не заговорил. Думаю обо всех жертвах убийств, с которыми столкнулся за годы своей карьеры. Об их близких, чьи жизни никогда уже не станут прежними.

Некоторое время я размышляю, не позвонить ли Черстин и не пригласить ли ее зайти, но решаю, что в данный момент ни на какие любовные эскапады я не способен. Вместо этого я достаю фотоальбом – он у меня всего один. Страницы пожелтели. Уголки фотографий вставлены в маленькие треугольные кармашки из пластика. С фотографии на меня смотрит Ли. У нее в руке малярная кисть, тяжелые темные волосы убраны в хвост. Рабочие штаны заляпаны краской, раскосые глаза напоминают кошачьи.

Это фото сделано здесь, в гостиной, всего через неделю после того, как мы сюда въехали. Комната была выкрашена в такой безобразный оттенок зеленого, что первое, чем мы решили заняться, была покраска стен. Красила в основном Ли, если уж говорить начистоту. У меня было так много работы с этим расследованием, что ей пришлось – или, возможно, она сама решила – справиться с львиной долей дел по дому самостоятельно.

Я листаю дальше.