Все сказки не нашего времени

– За отцом пришли ночью. Разбудили и нас, детей – обыск. Мама неподвижно стояла у стенки и держала меня и Ваню за руки. Мы тоже молчали, не плакали. Наш весёлый папка помахал нам на прощанье: «Не трусьте, ребята! Я вернусь! Живите дружно, пока меня нет». Да, мы жили дружно. А что оставалось: нас сослали на Север, мы были непрошенными чужаками, приходилось обороняться от этого холодного мира. Мама устроилась поварихой и уборщицей в школу, где мы учились, чтобы быть поближе: подкормить, защитить. Рядом с нашим посёлком был лагерь, и бывшие лагерники, перешедшие на поселение, быстро объяснили маме, что значит «10 лет без права переписки». Она нам ничего не сказала, зато постарались однокашники. Мы им не верили, ведь мама говорила, что отец обязательно вернётся, надо только потерпеть.

Потом началась война, нахлынула толпа эвакуированных – к ним относились ещё хуже, чем к нам: за три года мы стали почти «своими». В 1953 году, когда тиран умер, ко мне неожиданно посватался начальник лагеря. Ну, как «неожиданно». Мы встречались уже года два. Он был хороший человек, мой Серёжа. И не побоялся же взять в жёны «дочь врага народа»! Не верь, Павлик, когда говорят, что все надсмотрщики – сволочи и садисты. Многие, но не все. Были среди них и такие, что не по своей воле попали на эту службу, и не растеряли там человечности. Сергей, как мог, старался облегчить жизнь заключенных. Потом я читала, что и в немецких концлагерях бывали такие начальники – доходило до того, что бывшие заключенные не выдавали их своим освободителям, прятали от расправы.

Ну вот, лагерь весной 1953 года закрыли, и мы с Серёжей приехали в Москву, по его новому назначению. Работал он теперь в самой Лубянке, но рук, я уверена, не марал. Работал в архиве. По службе, естественно, не рос, зато через него я смогла узнать о судьбе отца. Донесли многодетные соседи: им нужна была наша жилплощадь. Папа был расстрелян 23 апреля 1938 в подвале Лубянки, сожжен в Донском крематории, похоронен там же, в «могиле для неопознанных прахов». Так было написано в секретной справке. Сергей дослужил до пенсии, ни на день позже не остался. Он умер 10 лет назад, а незадолго до смерти просил меня похоронить его на любом кладбище, только не на Донском. Не хотел быть ни с палачами, ни с их жертвами.

Постепенно, и от Сергея, но больше от других, я узнавала, что творилось на Донском. Начиная с 1929 года, когда из Германии был завезён этот образцово-показательный крематорий, в нём вначале с помпой сжигали добропорядочных советских граждан, а позже – трупы предварительно расстрелянных «врагов народа»: иногда по 20–30 человек в ночь. Особенно «урожайным» был 1937, но и потом «материала» хватало – вплоть до конца изверга. Всего больше пяти тысяч людей там сожгли, подумай только, Павлик! Просто не представляю, какой величины должна быть та яма, куда их прах ссыпали тёмными ночками… Потом знающие люди объяснили, что до ямы вёдра с пеплом часто и не доносили: все дорожки слева от крематория прахом засыпаны…

– Ну вот и всё, что я знаю. Теперь не пойдешь туда?

– Нет, тётя Вера, теперь пойду обязательно!

Тётушка только охнула, но в душе, кажется, была довольна.

На следующий день после занятий, я отправился на Донское. Вообще там два кладбища – старое, рядом с монастырём, и новое, отделённое стеной. Мне надо было на новое, где хоронили уже в 20 веке. Из домика охраны вышел человек с военной выправкой, пожилой (с моей щенячьей точки зрения), но еще далеко не старый (как я сейчас понимаю).

– Павел?

– Да.

– Я Александр Петрович, будем знакомы. Тебя мой племяш прислал. Не боишься?

– Пока не знаю, чего бояться, Александр Петрович. Расскажете?

– Конечно. Только давай сначала последних посетителей проводим. Зимой у нас открыто до 5 часов: темнеет рано. А потом ворота на засов, и поговорим.

Внутри домика было тепло и уютно: на столе электрический чайник, сушки, конфеты, даже бутерброды с колбасой. Я ел – он рассказывал.

– Работа ночным дежурным – не бей лежачего. Вон диван. Вот будильник. Спи себе, только каждые три часа – на обход. Обычно ребятишки балуются, храбрость свою испытывают. Их шугануть; холостой в воздух – они и рады. Бывает и взрослые забулдыги забредают; к ним милицию вызываешь, доставка в вытрезвитель. Не работа, а благодать. Была. До последнего времени.

Начальник помрачнел и испытующе взглянул на меня.

– Племяш тебе что рассказывал?

Я повторил.

– Да, это что он знает. А теперь то, что тебе знать требуется.

– Вся котовасия только месяца два как началась, вскоре после смерти Генсека. Помнишь?

– Конечно. 10 ноября 1982.

– Вот в конце ноября и началось. Прихожу утром, с дневным дежурным, а ночного нет. Что за бардак? Осмотрел комнату, заглянул зачем-то в шкаф (вот в этот), а там этот субчик калачом свернулся и дрыхнет. Бужу. Спрашиваю, чем ему диван не угодил. А он: «Увольняюсь, Петрович. Тут знаешь, что ночью было!» И рассказал, что было. Я ему: «Пить меньше надо!» А он: «Ты сам подежурь, а с меня хватит». Ну, я и подежурил…

– И что? – полюбопытствовал я.