Все в прошлом. Теория и практика публичной истории

Существенная часть реконструкторских мероприятий этого направления оказалась нацелена не на внешнего зрителя, а на максимальное проживание «телесного опыта» прошлого самими участниками. Это практика так называемых закрытых «ультра-лх» (ultra living-history) фестивалей («JÄGER»[813], L’Ultima Frontiera

[814] и других), исторических походов и исторического театра (например, исторический театр «Мистерион»[815]

), которые, с одной стороны, принципиально непубличны, но с другой — благодаря разнообразным механизмам медиатизации транслируют модель «предельной реконструкции» и тем самым оказывают влияние на представление об истории внутри всего движения и за его пределами. В то же время с начала 2010-х годов приобретают популярность полностью или частично коммерческие мероприятия, нацеленные на переход от репрезентации прошлого пассивной аудитории к созданию интерактивной и даже иммерсивной среды погружения в прошлое.

Теория

РЕКОНСТРУКЦИЯ В СОЦИАЛЬНЫХ НАУКАХ: СУБКУЛЬТУРА, НОСТАЛЬГИЯ, ПЕРФОРМАНС

С конца 1980-х годов социологи и антропологи обратили внимание на историческую реконструкцию как необычную форму досуга. В самом деле: что заставляет людей тратить время и деньги на создание костюма и предметов быта, максимально приближенных к историческим источникам, собираться на мероприятия, где они нередко проводят несколько дней без привычных удобств, устраивать бои — и все это иногда в связи с историческими темами, которые не имеют к ним прямого отношения (как в случае с российскими средневековыми рыцарями, немецкими индеанистами или «варяжской гвардией» из Австралии) или даже воспринимаются в их культуре предельно враждебно (как в случае с реконструкцией вермахта в России)? И наоборот: почему увлечение узкого круга «гиков от истории» вызывает такое внимание медиа и широкой публики? Иными словами, в центре исследований исторической реконструкции стоит вопрос о том, зачем исторический перформанс современному человеку, будь он его участником или зрителем.

Способы ответа на этот вопрос зависят от определения того, что такое реконструкция. Это понятие было введено в оборот философии истории Робином Дж. Коллингвудом, который подразумевал под реконструкцией сугубо мысленный эксперимент, нацеленный на понимание мысли (но не способа мышления или психологии) изучаемых исторических акторов. Эта концептуальная рамка делает историю принципиально постигаемой: Коллингвуд исходит из идеи о том, что в основном мысль акторов прошлого обусловлена синхронными им нормами, но человеческая природа неизменна. Поэтому, если мы знаем исторический контекст, «реконструировать» мысль Солона не сложнее, чем мысль друга, который пишет нам письмо[816]. При этом в исторической реконструкции Коллингвуда полностью отсутствуют эмоция и эмпатия: исторический субъект оказывается рациональным, а историк — бесстрастным. Если следовать этой линии рассуждений, то историческая реконструкция как практика оказывается прежде всего методом познания, результат применения которого может быть описан и зафиксирован. Ключевой вопрос исследований реконструкции, следующих концептуальной рамке Коллингвуда, связан с проблемой легитимности получаемого таким образом знания и допустимости использования реконструкции в образовательных целях или в государственных ритуалах.

Термин «реконструкция» также активно употребляется в психологии и психоаналитических исследованиях для описания эмоционально насыщенного «перепроживания» травматичного прошлого путем воспроизведения совершенных в нем действий. В этом смысле «реконструкция» не обязательно имеет что-то общее с «реальным» прошлым: ее смысл и как патологического воспроизведения неэффективного поведения, и как управляемой терапевтической практики заключается в трансформации настоящего путем обращения к прошлому. Этот подход нашел отражение в изучении исторической реконструкции как практики познания совсем другого типа, подразумевающей получение слаборефлексируемого и почти не поддающегося трансляции телесного опыта, в том числе опыта изменения идентичности. Реконструкция в этом понимании может выступать в качестве коллективной терапии памяти, способа примирения (reconciliation) сторон исторического конфликта. Это тоже, по сути, практика публичной истории, но ориентированная не столько на познание, сколько на эмоцию, эмпатию, переживание.