Все в прошлом. Теория и практика публичной истории

Итак, историческая реконструкция может иметь разные задачи: «изучать прошлое» (то есть стремиться к недосягаемому идеалу аутентичности артефактов и практик) или «учиться у прошлого» (то есть получать доступ к опыту, недоступному для современного человека)[817]. Сама идея исторической реконструкции, с точки зрения историка эмоций Джонатана Лэма, основана на представлении о том, что историей можно управлять: воспроизводить, приближать, делать частью современного опыта[818]. Далее мы остановимся на некоторых подходах к изучению отдельных аспектов исторической реконструкции, которые по-разному балансируют понятиями знания и сопереживания, материальности и воображения, памяти и боли.

Существенный пласт работ об исторической реконструкции посвящен понятию аутентичности

[819]. Здесь выделяются два направления. Первое рассматривает реконструкцию в контексте культуры постмодерна, описывая движение в терминах симуляции и подлинности[820]. Так, фольклорист Джей Андерсон выдвигает тезис о том, что, по сути, реконструкция и перепроживание прошлого невозможны, потому что прошлое нельзя воспроизвести, но его можно имитировать (симулировать)[821]. Работы этого направления сосредоточены на поиске напряжения между декларативной целью движения исторической реконструкции — созданием аутентичного опыта — и переживанием невозможности достичь этой цели. Второе направление рассматривает понятие аутентичности в терминах социального конструктивизма, исследуя роль этого понятия в выстраивании отношений внутри движения и между движением и зрителями[822]

. Проблема аутентичности в этих исследованиях — это не проблема (не)соответствия артефактов историческому образцу, а вопрос о свойствах отношений между участниками движения[823]. Многие работы социологов и антропологов, посвященные исторической реконструкции, концептуализируют ее как особый тип социальности — субкультуру, сцену, движение. В этом случае исследовательский интерес также лежит не в области практик памяти, а в выявлении структур и форм взаимодействия между реконструкторами[824].

Ванесса Энью положила начало исследованиям реконструкции в контексте «аффективного поворота»[825]. Как пишет Энью, люди далеко не всегда реконструируют непосредственно связанное с ними прошлое (например, викинги в Австралии), а значит, реконструкция — не средство терапевтической работы с прошлым, а инструмент для выбора прошлого в условиях турбулентности жизни. В этом поиске реконструкторы опираются на индивидуальный опыт познания, переживания рисков, дискомфорта и трудностей. Сама интенсивность, дискомфортность и иногда болезненность этого опыта позволяют реконструктору принимать авторитетную позицию в разговоре об истории. Взаимодействие с прошлым может рассматриваться как способ решения тех или иных личностных проблем участников движения: от неприятия современности и создания альтернативных воображаемых миров до игры с идентичностью — например, гендерной или этнической[826].

Ряд работ фокусируется на такой особенности реконструкции, как материальность

и телесность/воплощенность (embodiment). В работе Марка Ауслендера раскрывается, как материальные объекты помогают реконструкторам создать ощущение «исторической аутентичности» в реконструкции явлений, связанных с травмой, в том числе истории рабства[827]. Для них в этом процессе память становится «проживаемой». Для Кэтрин Джонсон критичной оказывается не только материальная среда и объекты, но и телесность самих реконструкторов, которая сама становится «органом познания»[828]. Лиза Вулфорк использует термин «телесная эпистемология», чтобы описать педагогическую ценность реконструкции, которая дает знание, недоступное в книгах[829].