«Вся жизнь моя — гроза!»

Бибиков узнал, что рядом с ним живёт человек, которого он погубил. Теперь этот человек был не дерзкий, своевольный студент, а знаменитый поэт. Вся Россия читала его стихи. Многие читатели знали о тяжёлой доле поэта, сочувствовали ему и презирали тех, кто был виноват в его несчастьях. Никому не было известно, что сочинителем доноса, погубившего Полежаева, был Бибиков, но доносчики всегда боятся, что их имя будет открыто. Иван Петрович слыл человеком образованным: он любил живопись и собрал у себя в имении целую картинную галерею, пописывал стишки. И вдруг, боялся Иван Петрович, обнаружится, что такой любезный господин, как он, способен взять лист бумаги и написать о другом человеке такое, за что этого человека посадят в тюрьму или сдадут в солдаты. И ещё Иван Петрович думал о будущем. О том, что через пятьдесят или сто лет люди всё также будут читать стихи Полежаева и жалеть его погубленную жизнь и что в то время никто, конечно, уже не станет держать в тайне старые полицейские бумаги: детей и внуков Ивана Петровича будут считать детьми и внуками предателя. И Бибиков желал исправить дело. Он решил на глазах у всех приютить, приласкать поэта и одновременно просить за него у своего всесильного друга и родственника Бенкендорфа. Это и для будущего хорошо: да, он, Бибиков, первый сообщил правительству о преступных стихах Полежаева, но он же первый умолял правительство простить поэта.

...И вот Полежаев, вольно поджав под себя ноги, устроился на широком красном диване в гостиной у Бибикова. Постылая солдатская одежда сброшена в прихожей: на Полежаеве — голубой халат хозяина с бурым куньим воротником, обут он в домашние туфли без задника, расшитые золотой ниткой. Полежаев покуривает трубку, да не солдатскую коротенькую носогрейку, а роскошную — с мундштуком до полу и черешневым чубуком; табак дорогой — сладкий, ароматный дым дурманит голову. Добрый Иван Петрович, рослый и широкоплечий, по-военному прямо сидит напротив в кресле, расспрашивает поэта о его жизни, просит читать стихи. Он намерен выхлопотать Полежаеву отпуск на две недели: эти две недели поэт проведёт с семейством Бибикова.

Жена и дети Ивана Петровича жили в то лето под Москвой. Иван Петрович тут же сочинил им большое послание. Написал о встрече с Полежаевым, о молодости поэта, о свидании его с царём, о солдатчине, да так написал, словно услышал обо всём впервые.

Полежаев смотрел на нежданного друга и не мог сдержать слёзы. Не потому он плакал, что вспомнил свои несчастья, а потому, что всякий раз до слёз радовался, когда судьба сводила его с добрым человеком.

«Море стонет — путь далёк»

Утреннее солнце позолотило плотно затянутую штору. Екатерина Ивановна, дочь отставного жандармского полковника Бибикова, быстро оделась и из своей комнаты на верхнем этаже, которую называла «светёлкой», спустилась в зал. За огромным — во всю стену — окном зала был виден парк: высоко в ясном небе сверкали листвой берёзы, переливалась шёлком аккуратно подстриженная трава, пестрели на клумбах красные и белые цветы, разбегались во все стороны дорожки, посыпанные ярким жёлтым песком. У окна на треногой подставке-мольберте стояла картина французского художника: ночь на море. Высокие чёрные волны раскачивают корабль, тревожные тучи мчатся по небу, то и дело скрывая тусклый круг луны, но вдали, у самого горизонта, узенькой красноватой полоской уже прорезается рассвет. Екатерина Ивановна увлекалась живописью и перерисовывала картину в свой альбом.

В зале она задержалась у мольберта, потом заглянула в открытый альбом — и подумала, что её рисунок никуда не годится. Всё она нарисовала точно так, как на картине, — и волны, и корабль, и тучи, и рассвет, но у неё всё неподвижно, застыло, а у художника волны грозно вздымаются, стараясь перевернуть корабль, тучи несутся по небу, рассвет разгорается — и от этого при взгляде на картину сердце сжимается тревогой. Екатерина Ивановна вздохнула — и пошла к роялю.

День начинался уроком музыки. Екатерина Ивановна разучивала сонату Бетховена, хотя её воспитательница-гувернантка упрямо твердила, что великий композитор был великий страдалец и поэтому его музыку в силах понять только тот, чьё сердце испытало страдания. Но Екатерине Ивановне пошёл семнадцатый год, она много читала — и поэтому думала, что хорошо знает жизнь. Каждое утро, до завтрака, она садилась к роялю и час или полтора сама играла сонату.

Говорили, будто композитор хотел передать в музыке лунную ночь, и Екатерина Ивановна, едва начала играть, сразу же нарисовала в воображении горное озеро, большую луну над ним, сияющую дорожку на чёрной, слегка тронутой рябью глади воды. Но ей вдруг показалось, что картина, которую она вообразила, такая же неподвижная, как рисунок в её альбоме. Это была не настоящая лунная ночь, а будто швейцарский вид из книжки по географии.

«От этого и музыка моя холодна», — огорчённо подумала девушка.

Она не стала больше играть, поднялась от рояля и, подойдя к окну, отворила его. И сразу же услышала громкое, на разные голоса, пение птиц.