Всяческие истории, или Черт знает что

Тут в дверь постучали. В комнату вошли двое мужчин с ландъегерем и сказали Бенцу, что они-де должны кое-что у него поискать, пусть посветит. Светить он им не собирался, а вот они могли поцеловать его в зад и проваливать — делать им здесь нечего, а искать тем более. Впрочем, коли помогать он не намерен, сказал один из крестьян, они и сами справятся. Бенц же был у себя дома — мол, нечего ему указывать, что делать, иначе он им покажет. Тут он схватился было за топор, что стоял у стены, но один из пришедших опередил его и, взявшись за топорище, закричал: «Что за черт, это ж мой топор!» «Врешь ты, как и прочие шельмецы, разрази вас всех гром!» — ответил Бенц. «Совсем заврался! — сказал тот. — Вот же моя отметина на топорище, я уж не спутаю!» Он-де год назад купил топор у кузнеца и может доказать. Как и то, что пользовался топором еще сегодня утром. «Так ты его сам и принес, да и выжег на нем метку, скотина ты такая!» — закричал Бенц, на этот раз уверенный в собственной правоте, потому что сын еще не успел рассказать о своей находке, а сейчас было уже поздно.

Но другим до него дела не было, как он ни чертыхался. Чертыхайся сколько влезет, но не более, — ландъегерь так и сказал, арестовать Бенца ему ничего не стоит; Бенцу хорошо было известно: если уж попадешь в лапы ландъегерю, нескоро вырвешься. Руки у Бенца были связаны, но рот свободен, и из него лился поток самых жутких проклятий, что имелись у него за душой. Подозрительного нашли много, и можно было бы успокоиться, но вот только украденной ели найти никак не могли, хотя и наткнулись на сани под листвой, нашли свежие еловые иголки на полозьях, земле и снегу. Они знали, что сани использовались во время кражи, знали, что след от полозьев наверняка приведет их к месту преступления, и, вооружившись фонарем, отправились прямо по колее, сняв с саней мерку.

Бенц проводил их проклятиями; ландъегерь же сказал, что давненько не приходилось ему бывать в столь жуткой дыре, и общине следовало бы заняться этим, а детей препоручить заботе порядочных людей, чтобы они, по крайней мере, научились какому-нибудь ремеслу; а то ведь выйдут из них проходимцы. Что отец, что мать, да и старшие дети давно уж были ему известны. Да уж пытались, ответил один из спутников, и на последнем собрании говорили об этом. Но кто-то заявил, что это глупо. Так что решили, кабы чего не вышло, просто вносить за них налог на дом — это всего двенадцать-пятнадцать крон, а воруют они чаще всего в других общинах или у всякого отребья; кое-что перепадает и от господских щедрот. Если же лишить их домашнего хозяйства, каждый из детей обойдется общине, по меньшей мере, в десять крон. А еще ведь старик и старуха! Кроме того, если передавать средства ребенку, то нужно сначала заложить сто крон в депозит общины, а тут у всех рыльце в пушку. Кто доверит сегодня общине кубышку, смело может с ней распрощаться. Кабаки и постоялые дворы развращают людей, сотни тысяч франков уходят на налоги, а общине приходится потом содержать бедняков, а если начнут возражать, в одном месте им вовсе не дадут ответа, а в другом обругают, что поиздержались. Так он сказал, и все согласились.

«Неправильно все это», — сказал ландъегерь. «Как ни крути, — заметил другой, — а выкручиваться общине предстоит самостоятельно».

Как раз в тот момент, когда Бенц кричал громче всего, а мужчины обыскивали дом, вернулась Мэди. Момент она выбрала самый подходящий. В гневе Бенц забыл про побои и не заметил ее состояния, а может, она и протрезвела по дороге. Разве что старший сын напустился на нее, что они все едва не умерли с голоду, и уж в другой раз пусть приходит домой пораньше, он не обязан хозяйством заниматься.

Младшие же, поскольку самый маленький отчаянно визжал, получили каждый по затрещине, но за дело ли? Разве не те были виноваты, кто доверил им малыша и побежал развлекаться? Хуже всего пришлось, однако, дочерям, когда те показали добытую ими милостыню, подкрепиться которой рассчитывали все домочадцы. Но принесли они только хлеб, да еще и черствый, да еще кое-что по мелочи.